Путь восхождения

Среди всего сказанного Толстым до «Войны и мира» особенно повезло нескольким фразам из его письма к Александре Андреевне Толстой от 18 октября 1857 года; с момента опубликования письма в 1911 году и по сегодняшний день место это постоянно цитируют.

«Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать... А спокойствие — душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного, не человеческого, а оттуда».

Чтобы понять мысль Толстого, нужно знать то, на что отвечают его слова, и саму личность адресата.

Двоюродная тетка Льва Николаевича, графиня Александра Андреевна Толстая, бывшая многие годы задушевным другом, а одно время и духовным наставником Толстого, была женщиной замечательной и по уму, и по ее любви к правде и добру. И что особенно нам важно, по своему душевному созвучию Толстому. В ее уме и сердце, во всей ее душевной конституции, несомненно, есть нечто специфически толстовское, свойственное одному Льву Николаевичу и потому ему особенно близкое. В ней Толстой нашел женское издание самого себя.

И Лев Николаевич, и Александра Андреевна в житейском смысле были людьми консервативными. Но Александра Андреевна была еще и духовно консервативным человеком. В этом она — антипод Толстого.

В одной из первых, черновых редакций «Войны и мира» роман начинался, как и канонический текст, со званого вечера и тоже у фрейлины Анет Б. Как и Александра Андреевна, Анет Б. «... умна, насмешлива и чувствительна, и ежели не была положительно правдивой, то отличалась от толпы ей подобных своей правдивостью». Гордилась Анет Б. своей прямотой, что бросается в глаза и в Александре Андреевне. Есть и другие совпадения.

В более поздних редакциях Анет Б. оставлена (десять лет спустя Толстой говорил, что он не смог бы описать Александру Андреевну) и заменена знаменитой Натальей Львовной Нарышкиной, затем Анет Д. и в конце концов — Анной Павловной Шерер. Анет Д. еще как-то связана с А. А. Толстой своей искренностью, отсутствием притворства и всякого искательства и, помимо того, неподдельной преданностью царской семье. Между же Анной Павловной канонического текста «Войны и мира» и Александрой Андреевной Толстой вроде бы нет ничего общего. Обе они не были замужем, обе фрейлины, но нравственный облик их столь различен, что никто не признал бы их сродства.

Салон Анны Павловны и сама она в замысле «Войны и мира» играют особую роль. За семь лет действия душевные состояния, судьбы народа и отдельных людей меняются в романе резко и необратимо. Только у Анны Павловны — одно и то же. Это та неизменная, неподвижная точка, с которой Толстой начинает свой роман и по отношению к которой измеряются изменения и превращения происходящего в мире и людях. Для замысла Толстого не столь важно, какова эта точка сама по себе, — необходимо только нечто духовно, нравственно и житейски застывшее.

Таким духовно и житейски застывшим человеком была глубокая, умная, даровитая и столь родственная Льву Николаевичу А. А. Толстая, его «нестареющая бабушка». Во все духовно критические моменты своей жизни Толстой неизменно бросался к ней, а она оставалась все той же, — та же любовь к нему, те же свои представления. В его жизни она, кажется, сыграла ту же роль, что и Анна Павловна в «Войне и мире», — роль неизменной точки отсчета, от которой он (и мы вместе с ним) мог мерить все рывки своего духовного роста. Видимо поэтому Толстой и называл переписку с ней своей лучшей автобиографией.

Осенью 1857 года Александра Андреевна чуть ли не единственный раз в жизни находилась в состоянии длительного внутреннего разлада: ей исполнилось сорок лет... В конце лета она пишет ему еще весьма бодрое письмо, но ответа не получает. 7 октября отсылает другое. Основной мотив его — ощущение пустоты быстротекущего времени.

Ей нужен совет, как сохранить душевное равновесие на повороте жизни. И Толстой сказал ей в ответ то, что она, несмотря на весь ее ум и чуткость, не смогла вместить до конца жизни, — то, что хотя и «худо без него», но нельзя человеку иначе.

Для иллюстрации своей мысли Толстой рисует овал, пытаясь изобразить схему души человеческой. Вдоль овал разделен коридором на две стороны или части. В правой части хранятся ящики хороших воспоминаний, чувств, мыслей, интересов, в левой — дурных. В зависимости от человека, каждый ящик имеет подразделения. У одних — одни подразделения, у других — другие.

У самого Толстого ящики подразделяются на воспоминания о разных людях. Все ящики с помощью пружин с каждой стороны могут выдвигаться в коридор (в активную часть души), и наше сиюминутное хорошее или дурное расположение духа зависит от того, какие ящики в данный момент выдвинуты, то есть какая пружина «пожата». Александра Андреевна просила его назвать «кое-какие механические способы» достижения хорошего расположения духа, и он отвечает ей, что такая пружина есть и может быть пожата «посредством хорошей погоды, лести, пищеварения и т. п.». Можно, конечно, сделать и так, чтобы весь коридор полностью загромоздился ящиками какой-либо одной стороны, но это ненормально. Нормальные же движения души человека, «когда выдвигаются то те, то другие», всегда и обязательно «оставляя проход в коридоре». Ни в коем случае нельзя жать на одну пружину, как того Александра Андреевна хотела бы, нельзя загораживать весь коридор души, обязательно нужно, чтобы в нем был проход.

Можно найти тот или иной способ пожать пружину хорошего расположения духа, выдвинуть во весь коридор все лучшее в себе, так что в душе водворится мир, радость и спокойствие, как она того желает. Но это очень опасно. Если стараться выдвигать в активную часть души одно хорошее, не оставляя прохода ничему другому, то это другое неминуемо сломает таким образом выдвинутые ящики души. Тут есть какой-то дьявольский расчет: дурное в глубине нашей души желает застоя и поэтому диктует незамедлительно водворять мир и спокойствие в душе, выдвигать полностью лучшие ящики, чтобы сломать их. Нельзя поддаваться этому искушению душевного застоя, иначе — погибель всего того, что есть в нашей душе не человеческого, а оттуда.

В активном коридоре души всегда должно быть действие, движение, стычки, борьба. Такова мысль первой половины письма. Но все это только подступ к основной мысли. Основное же — «в самой сжатой форме перемена во взгляде на жизнь, происшедшая во мне в последнее время» — во второй части письма. Мы легче поймем мысль письма Толстого к Александре Андреевне, если сначала процитируем другое письмо, написанное им в те же самые дни. Письмо это (Боткину и Тургеневу) было опубликовано в 1924 году, но потом, при разборе рукописей Толстого, оказалось, что из него самим Толстым был вырван и не отправлен адресатам один лист. По-видимому, Толстой не захотел делиться своими задушевными мыслями.

«Уж не раз мне случалось в жизни натыкаться на тяжелую действительность и выбирать, карабкаться вверх по этой грязи или идти в обход, и всегда я выбирал обход...» — пишет здесь Толстой и добавляет, что теперь он уже этого делать не может: «... я не мог, как прежде бывало, вспорхнуть над жизнью, и с ужасом увидел, что вся эта тяжелая, нелепая и нечестная действительность не случайность, не досадное приключение именно со мной одним, а необходимый закон жизни».

Так и должно быть — вот его мысль. Жизнь не для того, чтобы постоянно жать на одну пружину хорошего расположения духа. Все ужасы действительности, угнетающие душу, вся эта ложь, грязь, беззаконие и варварство вокруг — все эти препятствия — в жизни нужны для души человеческой и есть «необходимый закон жизни». Кто сказал, что спокойствие и чистота душевная — удел человека? Удел человека — преодоление, вечная тревога, недовольство собой и действительностью, ошибки и раскаяние, внутренняя борьба и постоянное мучительное душевное напряжение. Только так, не иначе, жива душа человеческая, и только так человек может выполнить свое предназначение. Поэтому «одно законное счастье есть честный труд и преодоленное препятствие».

«Грустно мне было расстаться с мечтой о спокойном и честном счастии без путаницы, труда, ошибок, начинаний, раскаянии, недовольства собой и другими, — продолжает он там же, — но я, слава Богу, искренно убедился в том, что спокойствие и чистота, которую мы ищем в жизни, не про нас». О том же самом он пишет и А. А. Толстой. Но здесь его новый взгляд на жизнь, выраженный им сжато, энергично и остро полемично, отталкивается и от своего прежнего взгляда, и от того взгляда, которого придерживается и будет всю жизнь придерживаться она.

«Вы спрашиваете у меня совета успокоительного: а я к вам приеду за этим, и оба мы не найдем, чего ищем». Почему? Потому, видимо, что душевное спокойствие, которого мы ищем, губительно прежде всего для нашей же души.

«Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек». Для души необходимо преодоление — а значит, нужны и препятствия. Поэтому в жизни и в активном коридоре души необходимо как хорошее, так и дурное. Это уже чисто толстовская стратегия «пути жизни». И под следующими словами Толстой, безусловно, подписался бы и в старости: «Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называется счастьем. Да что счастье — глупое слово; не счастье, а хорошо», то есть законно, как должно, честно. Счастье — честная тревога, несчастье же — тоже тревога, но бесчестная: «а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, это — несчастье». Ну а основанное на любви спокойствие — что это? Счастье? Несчастье?

«Мне смешно вспомнить, как я думывал, и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь все только хорошее. Смешно! Нельзя, бабушка. Все равно, как нельзя не двигаясь, не делая моциона, быть здоровым». Нельзя и потому, что невозможно, как нельзя жить не двигаясь, и потому, что не должно, вредно для здоровья душевного.

«Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться». Хорошая, честная должная жизнь — борьба, тревоги, ошибки, вечное напряжение души. Приспособленчество же душевное, или психотерапевтическое пожатие пружины приятного расположения духа, или лаже любовь как средство достижения душевного комфорта — все эти и другие «обходы», к которым стремится временами душа наша, не то что бесчестны (бесчестна открытая эгоистическая тревога), а подлы. И это-то он говорит прямо: «А спокойствие — душевная подлость».

В общепринятом смысле подлость есть сознательный обман и умышленное надругательство над душою другого человека или людей. Говоря о «душевной подлости», то есть подлости души. Толстой разумеет обман и надругательство над самим собою, подлость души самой в себе, действие, происходящее в самой душе и не имеющее отношения к другим людям. Есть подлость внешнего и подлость внутреннего действия.

«А спокойствие — душевная подлость, — утверждает Толстой и поясняет: — От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного, не человеческого, а оттуда».

В первой части письма было сказано, что как это ни кажется хорошо, нельзя поддаваться искушению выдвигать одни лучшие свои ящики — не то они сломаются. Потом же утверждается, что достижение желаемого дурной стороной души спокойствия (душевного застоя) означает утрату Божеского начала в человеке, того, что оттуда, — духовного Я.

Вспоминающие эти слова Толстого современные авторы часто понимают их весьма превратно: как утверждение Толстым своей активной общественной позиции, как страстный призыв к борьбе со злом, как неприятие пассивности и обличение уклонения от обязанности бороться за лучшее устроение действительности. Получается как-то так, что Лев Толстой, не приемля действительность, предлагает человеку ежесекундно бороться с ней. На самом деле Толстой смотрит на жизнь и действительность совсем другими глазами. Он не отрицает и не принимает существующую действительность, а признает ее за то, что необходимо душе человека в качестве препятствий жизнепрохождения, без которых душе нельзя. Душа подла в состоянии спокойствия, которого так желают люди, душе нужна борьба, но это борьба не с действительностью и не за улучшение действительности, и вообще не там, где действительность, а где душа. Разумеется, душевная борьба и преодоление в душе завязаны с борьбой и преодолениями в текущей действительности, но принципиально важно, какая из них должная работа жизни, а какая — лишь последствие и приложение ее.

«Вот вам и проповедь, бабушка, — заканчивает Толстой свое первое в жизни письмо-послание. — Да нет, это я вам написал очень не шутя. И чем больше думаю, тем больше вижу, что это так».

В марте 1910 года, за полгода до смерти, Толстой перечитывал свои старые письма к А. А. Толстой. Особенно он выделил то из них, которое мы разобрали.

«Вечер опять читал с умилением свои письма к А. А. Одно о том, что. жизнь — труд, борьба, ошибки — такое, что теперь ничего бы не сказал другого».

Для роста естественного пути жизни необходим противодействующий момент плоти. До духовного рождения вся работа Пути жизни, и духовный рост в том числе, исключительно основывается на преодолении сопротивлений на Пути, производится в потоке похотей Тела, соблазнов, прельщении, где и создается необходимое для Пути рабочее напряжение.

Человек начинает Путь этой жизни в чистоте духовной, он чист, покуда дитя, но не может дитя идти по Пути, и человек, дабы выполнить свое предназначение, неминуемо теряет детскую чистоту Божьего сознания.

Если бы человек был просто проводник света, проводящий через себя Божие сознание, если все его предназначение состояло бы в том, чтобы пропустить через себя и явить собою Свет Отца, то утрата духовной чистоты детства была бы страшным и злостным уклонением от исполнения Воли Бога. Но если человек предназначен «оживить», восстановить, привести Сына (Бога во мне) к Отцу (Богу в Самом Себе), то ему прежде всего нужно раскрыть, освободить Сына в своей душе — сознать «Бога своего». Быть может, именно поэтому так быстро, еще в детстве закрывается в нас канал чистоты света Отца.

«Тьме» надобно быть на Пути человека. Путь как бы заваливается навозной почвой, сквозь которую должно прорасти семя. «Как для того, чтобы зерно получило жизнь, нужно закрыть его землею, так и для того, чтобы душа жила, нужно чтобы она была закрыта телом» (57,122 — 1909 год). Нечистота («тьма») — зло, и зло несомненное, но такое зло, которое нужно для совершения Пути и без которого Пути быть нельзя. Это парадоксальное обстоятельство, по которому нечистота духовная способствует духовному росту, и запутывает так сильно узлы Пути.

Обдумывая и разъясняя связь и влияние духовной нечистоты и духовного очищения на духовный рост и Путь восхождения. Толстой выражал эту связь и это влияние через индусское понятие «кармы» с ее принципом зависимости этой жизни от прежней, то есть понятие, и в первоисточнике имеющее путевой смысл. «Карма, — поясняет Лев Николаевич, — есть буддийское верование, состоящее в том, что не только склад характера каждого человека, но и вся судьба в этой жизни есть последствие его поступков в предшествующей жизни и зависит от тех наших усилий избежания зла и совершения добра, которые мы сделали в этой...» (67, 270).

В отличие от индусской и буддийской традиции, Толстой основывает понятие кармы не на влиянии одного существования на другое (влиянии, которое в предельном случае превращается в причину возникновения другого существования), а на несомненном для Толстого факте единства Пути — единства всех частей или, лучше сказать, всех поприщ Пути. Если по буддийским представлениям карми-ческие силы как бы индуцированы в человеке из прошедшего существования, то для Толстого кармические силы это та работа, которая в одном поприще накапливается для труда неразрывно с ним связанного другого поприща Пути.

Карма у Толстого это не то, что порождает новую отделенность, а то, что определяет дополнительную силу противодействия путевому движению. Вхождение в эту Обитель, в поприще Пути этой жизни происходит не действием кармы Прапути; Путь как таковой неразрывен, существует некоторое единство всех поприщ Прапути и Пути этой жизни, в результате которого «Я» всегда есть и, как единый Путь, есть неразрывно.

Карма Прапути обуславливает лишь мою натуру, то есть широко заданную потенцию моего сознания отделенности — те границы черт этого сознания, в рамках которых в первом периоде происходит образование склада характера человека. Карма Прапути есть для путевой судьбы плотского человека своего рода «предопределение», хотя и не заданное жестко.

Теоретически говоря, воспитание может в любой степени погасить карму Прапути, но реально это, конечно, не так. Практика жизни весьма редко представляет примеры эффективного (то есть достаточного для прохождения дальнейшего Пути) преодоления неблагоприятной кармы Прапути. Натуру не переделаешь, говорят опытные люди. Впрочем, переделывать надо не натуру человека, а его Путь жизни.

Так же как карма Прапути не препятствует плотскому рождению, но создает сопротивление для рождения душевного, так и карма первой плотской стадии жизни вроде бы почти не мешает душевному рождению и сказывается только на прохождении дальнейшего Пути жизни. Карма первой стадии Пути жизни обуславливает стиль одушевленности (то есть особенности сознания душевной отделенности) душевного человека, карма биографии духа которого в свою очередь детерминирует не само личностное рождение, а облик личности — черты сознания личностной отделенности, заданной, видимо, в глубинных основаниях духа. Ровно так же карма, создаваемая на последней стадии естественного пути жизни, влияет не столько на возможность духовного рождения, сколько на образ одухотворенности уже духовного человека. От того же, каков характер одушевленности, или облик личности, или образ одухотворенности, зависит, как живет душевный, личностный, духовный человек, зависит, словами Толстого, «вся судьба» той или иной стадии жизни.

Понятие кармы неотделимо от понятия Пути человека: нет рождений на Пути, нет и кармы. Животное — одностадийно, не имеет кармы и потому «чисто». Карма — явление по крайней мере двух стадий Пути, в одной из которых она создается, в другой действует. Закон кармы это закон возмездия в следующем поприще Пути жизни: от того, как человек прошел предшествующее поприще, гласит этот закон, зависит, кто он есть в последующем поприще (стадии и даже периоде) и в каком потоке — восходящем или нисходящем — ему придется продолжать Путь. Карма раздвигает (или сдвигает) Путь жизни и Путь восхождения.

То, что создает карму, быть может, препятствует или не препятствует предстоящему на Пути рождению, но сама карма по смыслу понятия действует после этого рождения, где она сбивает крутизну восхождения или усиливает крутизну нисхождения последующей стадии Пути. Не ближайшее путевое рождение зависит от кармы, а рождение следующее. Душевное рождение, грубо говоря, зависит от кармирования в Прапути, личностное — от кармы первой стадии Пути, а духовное — от кармы второй стадии.

Закон кармы, по Толстому, действует не только отрицательно. Карма не столько возмездие, наказание, сколько воздаяние — наказание и награда — на Пути за прохождение предшествующего отрезка Пути. Не одни «грехи», но и «усилия избежания зла и совершения добра» в одном этапе Пути засчитываются на другом его этапе. А это значит, что, во-первых, мы должны различать благую и дурную карму и, во-вторых, что благая карма может увеличить крутизну восхождения Пути. Не значит ли это, что она сама по себе в состоянии приводить к следующему на Пути рождению? Можно ли только «блюсти», быть чистым душою — и идти по Пути жизни?

Благая карма лишь усиливает восхождение или ослабляет нисхождение, она в состоянии увеличить ускорение роста или приостановить процесс падения с Пути, но не создать восхождение или вывести из тупика на Путь. Подменить силы установления Пути она не может. Чтобы благие кармические силы могли совершить, скажем, духовное рождение, нужно, чтобы личностный человек, в котором действуют эти силы, уже находился в восходящем потоке Пути жизни. Восхождение же создается не нравственными, а духовными усилиями: энергией роста и еще чем-то, что удерживает на Пути, — энергией восхождения. Если карма схожа с предопределением, то духовное восхождение и духовный рост — с благодатью. Как^*) только ресурсы оживления или роста, то есть благодати Пути, исчерпаны, так человек, как бы чист душою он ни был, — останавливается на Пути жизни.

Духовное очищение благой кармы есть сила упорядочения Пути, но не сила, двигающая по нему. Поэтому стратегия очищения, будь на то благодать Пути, может создать сосуд духу. Такой сосуд — блаженные, духовные младенцы, ставшие «как дети», но вставшие, недвижимые, более не растущие. Такими часто бывают женщины, это и вообще преимущественно женский — и одиночный — ход Пути, на котором от кармы гибнут и кармой же спасаются.

В природе вокруг человека столько всего, ежесекундно грозящего уничтожением, что можно только поражаться, как организм наш вообще может длительно функционировать в таких гибельных условиях. А между тем, многие болезни организма — не абсолютное зло и, кроме духовного эффекта потери себя, даже необходимы для здоровья человека, для созревания защитных активностей его организма. Если не давать возможности организму самому справляться со своим недугом (хотя бы и смертельным), то это непременно ослабит энергию плотской жизни и грозит или физическим вырождением или возникновением недугов такого рода, с которыми организм принципиально справиться не может.

То же самое происходит и на Пути жизни человека. Человека на его Пути подстерегает столько препятствий, ловушек, заманок, злых или враждебных сил, силящихся остановить его восхождение, и эти силы, препятствия и ловушки столь разнообразны и новы с каждым шагом, что вообще немыслимо, как можно не сойти с Пути без особой на то поддерживающей силы благодати. Возможность прохождения Пути еще большее чудо, чем длительность плотского выживания человека.

Если жизнь — тайна, то Путь восхождения — таинство, которое совершается в работе Божией человеком и в совершении которого действует путевая благодать — духовные энергии роста и удержания на Пути.

С точки зрения учения Пути эта путевая благодать первична в отношении жизни — вызывает ее и есть ее источник. Не Путь выстраивается на жизни и есть одно из явлений жизни, а жизнь на Пути, на котором она может занимать точку, отрезок, период, поприще или целые стадии.

Жизнь есть одно из явлений Пути, а не наоборот. Жизнь — необходимое условие Пути, она служит для свершения путевой работы в нашей земной Обители. Жизнь есть одно из возможных существовании духа — существование и сознание духа в отделенности. Сама по себе отделенность — а значит, и жизнь — есть специфическое свойство, определяющее земное существование.

Рабочая операция Пути нашей Обители это операция отделенности, работа духа в плотских пределах. Но и тут не вся работа Пути и не весь Путь, которого только часть вершится в условии отделенности, то есть жизни. Сами категории сознании отделенности и неразделенности принадлежат, должно быть, только нашей Обители. Существование сознания вне этих категорий мы представить не можем. Поэтому мы и не можем представить существование и сознание в других Обителях, на предшествующих и последующих зонах Пути. (Да и сами понятия «прежде» и «после» тут лишаются определенности из-за невозможности для нас вполне абстрагировать время от категории отделенности).

Возникновение Жизни и Мира необходимо Пути как его же условия. Вначале был Путь, через который все начало быть и без которого ничего не могло начать быть. И в нем необходимость жизни, которая свет человеков. В том, чтобы светить во тьме, в нечистоте, — все и дело.

Жизнь плоти и всего того, что воздвигнуто на ней, имеет в отношении Пути не абсолютное, а лишь служебное значение и ценность. Духовная жизнь естественного пути жизни проявляется только в борьбе и преодолении. Просто так, без дела, духовное сознание (если оно не фикция) до духовного рождения не вызывается.

Отсюда и толстовская тактика жизни, по которой надо жить просто, без усилий, и «взлетать» тогда только, когда препятствия. Иначе и быть не может, так как духовное в душевном и личностном человеке работает только в борьбе, которая возможна благодаря энергии жизни плоти. Более того, без борьбы человек не знает ни своего духовного Я, ни даже своего «тела». «Только тот, кто борется с телом, знает, что такое тело, и знает, что есть то, что борется с ним (телом) и что сильнее его» (56, 36), — писал Толстой.

Собственно, это самое Толстой понял еще в 29 лет, когда «с ужасом увидел, что вся эта нелепая, тяжелая, несчастная действительность не досадное приключение именно со мной одним, а необходимый закон жизни», что все «препятствия» нужны для души человеческой, как болезни телу, что «свет во тьме светит» и что это — удел человека. «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь выйти хоть на секунду ни один человек». Отказ от преодоления и стремление к душевному спокойствию означает своего рода духовное бесчестье, совершение «душевной подлости» по отношению к Пославшему в жизнь.

На языке учения Пути духовное бесчестие должно быть понято в смысле прекращения, остановки роста, отказа совершать Путь, что не может быть оправдано никакими соображениями и опасностями, в том числе и соображениями сохранения жизни в любом смысле; если даже признать, что для, положим, личного спасения необходимо нечто, что одновременно способствует «спокойствию души», то и в этом случае человек не может совершать такого рода действия во спасение. Вначале был Путь, который всегда прежде всего.

Однако человек часто не может не только продолжать, но и вступить в брань духовную. Это вообще не всем и не всегда можно. И не только потому, что человек не желает внутренней борьбы, а потому еще, что такому вступлению необходимо предшествует духовный рост, для которого требуется немалый исходный запас внутренней энергии. Одно и то же перемещение центра тяжести жизни к центру духовного тяготения требует от разных людей разных усилий. Есть люди, которым независимо от «препятствий» такого рода движения роста особенно тяжелы, — это вопрос силы путевой благодати. Конечно, «воскрешение», оживление в душе духовного начала надо заработать или сработать, но для одних это относительно легко, для других труднее, для третьих так трудно, что поневоле начнешь роптать... А ведь еще надо пройти Путь в срок!

Проблема призывания и действия путевой благодати в общем случае не для ума человеческого. Духовная энергия роста и восхождения — дар, и каков исходно этот дар ему, человек не знает, и, видимо, знать не должен, как не должен знать о поприщах до своего плотского рождения и после отживания своей плоти.

Карма благая, вознаграждающая за каждое духовное усилие, обеспечивает нечто вроде воспроизводства путевой благодати, без чего немыслимо движение по Пути, какой исходной духовной энергией ни обладай. Тут чем больше тратишь, тем больше получаешь. Карма же дурная (которую мы будем называть просто «кармой») тоже необходимо входит в Путь человека, обеспечивая (когца не губит) своего рода «воспроизводство» работы на более высоких ступенях жизни. Карма естественного пути отчасти осмысливается как заготовка работы пути духовной жизни. В более узком смысле только благодаря карме возможно все возрастающее ускорение роста, то есть духовной страстности жизни души. «Я испорчен и ранней развращенностью и роскошью, обжорством и праздностью, — признается Толстой. — Если бы этого всего не было, я бы теперь в 65 лет был свеж и молод. Но разве эта испорченность пропала даром? Все мои нравственные требования выросли из этой испорченности» (52,126).

Карма для Пути жизни, что болезнь для упрочения организма, совершающего круг от младенчества до старости. И вылечивать человека от его кармы, как то мыслят педагоги и психотерапевты, значит, облегчая его ныне, губить его завтра.

Как нельзя сказать, что болезнь — благо, так нельзя сказать, что и карма — благо. Карма губительна, когда она только наказание, как и болезнь губительна в наказание за вредную для тела предшествующую жизнь. Если и не окончательно губительна, то бессмысленна я тяжела. «... Точно перевертывается на минуту человек вверх дном,

— описывает Толстой такое состояние наказания кармы,

— и то, что властвует и должно быть наверху — духовное разумное — вдруг спускается куда-то вниз, исчезает и попадает под власть телесного, животного, бессмысленного, которое поднимается вверх и властвует...» Тьма объяла свет... В таком перевернутом состоянии, уже вовсе не соответствующем выросшему духовному сознанию, можно остаться надолго, если не навсегда.

Что тут делать? Как спастись?

Тут «помочь нельзя, — учит Толстой, — это последствие предшествующих грехов, которые должны иметь свое наказание. Это вроде того, что если я въехал в рытвину и меня толкнуло передней осью, то нечего удивляться, что толкает задней, и избавиться от этого толчка нельзя; надо его переносить и не заезжать вперед в рытвины; или как то, что у меня родится полынь вместе с хлебом от того, что плохо вспахал. Делать больше нечего, как ожидать спелости и хлеба и полыни и жать, потом отбирать, а главное, вперед учиться не делать огрехов. Я хочу сказать этим, что не надо отчаиваться, и от того, что уродилась полынь, перестать пахать, а надо, напротив, пожиная полынь, сеять следующий посев такой, в котором не было полыни».

Так, совсем неожиданно трактует Толстой евангельскую притчу о плевелах. «Многие грехи наши, — разъясняет далее Толстой ту же мысль, — особенно когда уже мы давно перестали делать то, что их производило, и живем, ждем плодов добрых от более доброй жизни, когда эти грехи проявляются в нас своими последствиями, удивляют, ужасают нас; так это бывало много раз со мной; но не надо ужасаться, это только значит то, что ты не расчелся еще с грехом, и, как в пушкинском «Выстреле», грех требует от тебя расчета, тогда как ты думал, что ушел от него. Это карма в этой жизни» (67, 231—232).

Человек «пашет» и сеет хлеб, добрые семена в одном поприще Пути жизни, пожинает же плоды сева своего уже в других стадиях Пути жизни, где он пашет и сеет для урожая последующих периодов Пути. Жать всегда приходится все, что уродилось, — и пшеницу, и плевелы — а потом отбирать и плевелы сжигать, то есть производить очищение души от кармических сил. Человек, возможно, сможет, а, возможно, не сможет отобрать сжатый хлеб от сжатой полыни — тут ничего не поделаешь: свет во тьме светит, и если тьма совсем объяла свет, то помочь нельзя. Но и знать, совсем ли объяла, — тоже нельзя, и потому всегда следует «пожиная полынь, сеять следующий посев такой, в котором не было полыни».

Тут надо обратить внимание на один существенный момент. Сеются только добрые семена, хлеб; полынь же не высеивается, а произрастает от того, что «плохо вспахал». Дурные семена уже есть в почве, куда сеются семена добрые, и всходят дурные семена не от того, что их посеяли, а от того, что их не заглушили. За это — за плохую вспашку — и наказание кармы. Человек для того, быть может, переходит из Обители в Обитель и из поприща в поприще, чтобы иметь возможность заново перепахивать себя. «Сорняки» — одни и те же, а посевы у каждого поприща свои...

«Если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуешь над ним» (Б. 4, 7). Заметьте еще и вот что. Карма – это расчет за грех, последствие грехов, которое проявляется и тогда, когда, по словам Толстого, «мы перестали делать то, что их производило». Не «факт греха» важен, а то душевное состояние, которое его вызывает. И карма, перевертывание, «власть тьмы» — расчет не за факт, а за то состояние тьмы, которое человек прежде допускал в себе.

Разумеется, каждое отклонение от нормального духовного состояния чревато бедами для человека, но не всякое состояние — кармическое, то есть способное осуществить власть тьмы и тогда, когда сами эти состояния остались в тени прошедшего. Кармическое состояние – это, видимо, не просто неблагосостояние духа в человеке, а состояние, находящееся в явной оппозиции к нормальному духовному состоянию, — анормальное духовное состояние, которое смертельно опасно для души человека.

Если доверять проницательности Нагорной проповеди и ее долголетнему почитателю Льву Толстому, то можно указать на пять составляющих анормального духовного состояния, пять кармических состояний души. Это состояние гордыни (а значит и гнева), самоуверенности и презрения («убийство в душе»). Это состояние блудливости — не всесильная телесная потребность, а душевное состояние блудливого беспокойства («прелюбодеяние в душе»), которое знакомо почти каждому из нас. Это состояние душевной несвободы (в частности, духовного подданства), в котором блокируется действие как сил роста, так и совести. Это состояние борьбы, в котором все внимание сознания переносится с себя, со своей души на чужую волю — вовне. И это состояние ненависти, в котором из человека выливается душа.

Различно сочетаясь в душе, эти пять кармических состояний составляют своеобразие кармы отдельного человека, только ему свойственный склад анормального духовного состояния в тот или иной период его Пути жизни. В разной степени все эти состояния есть в человеке, изначально вложены в ту почву, которую он начинает вспахивать чуть ли не с плотского рождения. И подобно тому, как в «Христианском учении» Толстой каждый грех делит на три пласта, так же и в анормальном духовном состоянии человека можно различить такие же три пласта.

Первый пласт — это карма Прапути, прирожденный, корневой пласт кармических состояний. Второй пласт — карма плотской стадии Пути, пласт кармических состояний, развитых воспитателем и средой. И третий пласт — карма «личная» (как сказал бы Лев Николаевич), та страсть кармических состояний, которую человек на Пути жизни создает в себе сам. Деление это, как и всякое деление, условно, но уже тем хорошо, что позволяет рассматривать каждый из установленных таким образом пластов кармы отдельно.

И в карме Прапути можно различить отдельные потоки. Есть в прирожденной карме что-то сукровичное, совершенно иррациональное, теряющееся в глубинах Прапути. Так ли сильна струйка, прямиком идущая в человеке от этого сукровичного начала? Если ее не культивировать, считал Толстой, то в ней нет роковой силы. Мощные семена зла во мне еще до моих трудов множество раз вспаханы и перепаханы, и их надо специально взращивать, чтобы они пробились.

Другое дело, что не с меня началось такое взращивание, что плоды этого взращивания человек получает (как и добрые семена) от предков. Но будь это только так, то тогда от поколения к поколению одно, новое взращивание кармы накладывалось бы на прежнее, и в этой лавине кармы погибли бы все духовные ростки. Но наследственная карма не столь крепка. Натура человека обусловлена не только его Прапутем или его предпутем (его предками) но и, что особенно важно, случаем. Исходные кармические состояния наворочены в нас полуслучаино. Странно сказать, но не будь этого — не было бы никакого роста полноты жизни. Счастье, что человек (а не растение, конечно) ничто полностью не наследует, и это не несовершенство механизма наследования, а антикармический закон.

Все, что исходно вкладывается в натуру, предварительно как-то «перевешивается», — одно стирается, другое усиливается, — и жесткость целого утрачивается. Кто же, однако, производит эту работу и чем он при этом руководствуется? Никто? Голый случай? Но голый случай уже значит — кто-то. Допустив голый случай в формирование натуры, мы тем самым утверждаем наличие чего-то похожего на личную волю, которая только и может произвести голый случай.

Маги древности, будучи знатоками человека, не могли не установить наследование человеком отдельных свойств, которые различно даны человеку. Случайны не сами эти свойства, случайна система их упорядочения в целое, порядок нового набора свойств, выбор формулы их «перевешивания» и сочленения. Разумеется, что от этой системы упорядочения в целое, или формулы порядка набора свойств, зависит общий стиль характера сознания отделенности человека, а значит, и общие параметры его жизнепрохождения. А это уже важнейшее практическое знание, обладание которым может дать власть над душами людей. Как раскрыть эти формулы?

Для этого прежде надо иметь принципиальное руководство, устанавливающее истоки неизбежного и случайного в человеке. Так как мудрые люди в древности занимались не «телами», а человеком, то они пришли, на наш взгляд, к парадоксальному положению, по которому в основе неизбежного в человеке лежат духовные процессы, тогда как случайное не может опираться ни на что другое, как только на ритмику процессов в материи и, шире, в Мире. Оно и понятно: в антикармических целях принцип построения случайного в натуре человека должен быть абсолютно независим от чьей бы то ни было личной воли. Значит, надо найти нечто собственно случайное (волей не направляемое) в возникновении человека и соотнести его с каким-то прочно установленным ритмом, абсолютно не зависящим от воли человека. Достаточно понять это, чтобы далее все решалось само собою.

Что более всего случайно в образовании «Я»? Не подбор предков и не само по себе решение о зачатии, а момент, зачатия или, еще более, момент — время суток и дата — рождения, которое легче и надежнее всего соотнести с абсолютно неизменным вращением неба над головой человека или с чем-то столь же прочно и независимо от человека установленным. Выходит, что случайная система образования характера сознания отделенности каждого человека может зависеть от факторов астрологических. Во всяком случае в самой по себе идее астрологии (в определенных границах, конечно) нет ничего, чем следовало бы пренебрегать. То же можно сказать и о других эмпирических науках, которые принято ставить в один ряд с астрологией. Если кармические свойства даны, а воплощение задано, то ведь как-то задан и путь, — не только общий генеральный Путь, но и путь частный, намечена путевая дорога каждого человека. Нет ничего удивительного в том, что на теле человека — его ладонях, строении лица и т. д. — обнаруживаются какие-то знаки этой наперед заданной кривой частного пути. А уж знаки пройденной дороги жизни — должны быть на нас. Так что и астрология, и хиромантия как науки эмпирические представляют для науки о человеке серьезный интерес.

Разумеется, главное таинство нашего существования — прохождение через рождения Пути восхождения — зависит от всех духовных сил и потому в принципе непредсказуемо. Хотя и тут уместно слово «почти». Прирожденная карма (несмотря на всю свою случайность упорядочения, практически говоря, в далеко не безграничном количестве вариантов) бесспорно обуславливает невхождение юноши в зону душевного рождения. И еще большой вопрос, можно ли помочь тут. Но предвидеть — можно, хотя и не средствами астрологии или хиромантии. Как же? На это сегодня, к сожалению, нельзя ответить. Уже в первом периоде жизни картина прирожденной кармы, как правило, смазана и замазана в такой степени, что о ее анализе говорить трудно. Этот анализ легче сделать потом, через многие годы, когда он уже почти не имеет значения...

Детство человека, первый, магический период его жизни, это период его вспашки, от качества которой зависит карма последующих стадий его жизни. Но если в другие отрезки Пути жизни человек пашет и сеет в себе сам, то тут единственное время, когда другие пашут по тебе и сеют в тебя. И впоследствии, конечно, в человека могут попасть чужие семена, даже всегда попадают и часто заглушают семена свои. Тут действует один из основных законов Пути жизни человека: когда не растет свое — вырастает чужое. Но при этом чужое, сколь бы ни было оно мощно, все же останется чужим и в конце концов истлевает, оставляя человека ни с чем (причина, по которой человек так цепко держится за в себе выросшее чужое). Только в детстве можно высеять в человеке чужие семена так, словно они свои, ему прирожденные. Причем вместе с добрыми всегда сеются и дурные. Это — беда, но не вся.

Беда еще и в том, что только добрые семена — семена, которые должны взбухнуть, взойти, укорениться; дурные же семена — не семена, это ростки, готовая рассада, которая прямиком с корнями высаживается в ребенке так, словно сама в нем произросла.^*) Оттого-то плоды дурного воспитания созревают не кармически, не в следующей стадии Пути, а здесь же, до душевного рождения. Оттого-то их и нельзя отличить от плодов кармы Прапути.

Хуже же всего то, что первые, в отличие от последних, вовсе не перепахиваются воспитателем и самим ребенком. Невероятная, всегда поражающая причудливость зла в молодом человеке и есть, вероятно, результат прямо-таки химического соединения своей и чужой кармы. Но одновременно с этим зло в человеке лишается органической цельности, остается злом соединенных отдельных свойств, а не качества целого. Это крайне важное обстоятельство, так как иначе дурное воспитание, способное в корне перерождать качество целого, бесспорно сделало бы вовсе невозможным и рост духовного сознания и нравственный прогресс человеческих обществ.

Дурные семена, посеянные воспитателем, производят на Пути жизни то же действие, что и карма Прапути: заступают дорогу к душевному рождению. Поэтому главный вопрос воспитания — чисто отрицательный: как не сеять в ребенке дурное. Под конец жизни Толстой считал, что нерешенность этого вопроса есть главное зло человечества.

Особенная злокозненность дурных ростков воспитания состоит не только в том, что они тут же всходят, но и в том, что они, в отличие от семян прирожденных, здесь не перепахиваются, то есть оказывают наибольшее кармическое действие в следующих периодах Пути. Выше (см. 2.3.4) мы упоминали людей, которые, пройдя через душевное рождение, почти не живут в периоде идеалов — тотчас гаснут. Нужно ли говорить, благодаря чему происходит такое погашение... Именно погашенные люди в основном управляют толпой нашего времени, душевные процессы в которой определяют дальнейшее направление хода истории.

В детстве и отрочестве нетрудно воспитать все пять кармических состояний, но в разное время и в неодинаковой степени. Легче и раньше всего поддается воспитанию состояние душевной несвободы, карма которого действует затем всю жизнь и с особенной силой — на подступах к личностному рождению. Так что человека можно лишить личностного рождения уже «от двух до пяти» лет. Это кармическое состояние, как интуитивно кажется, почти не сказывается на возможности душевного рождения.

Чуть позднее, но так же просто передается ребенку и состояние борьбы, азарта жизни, состояние, удовлетворение которого для многих затем становится чуть ли не главным двигателем в жизни. Душевное явление это в наш век приобрело массовый характер и отнюдь не свидетельствует об особом темпераменте души современного человека. Напротив, качество это ныне соседствует с душевной вялостью и потому более всего проявляется на трибунах стадионов, у экранов телевизоров, в бессмысленном бунтарстве. Это та теперешняя основа, которую катализируют другие кармические состояния. Первое место среди этих катализаторов несомненно принадлежит состоянию ненависти, малейшая добавка которой в детском возрасте почти неизбежно ведет ребенка к путевой катастрофе.

К счастью, такая порча линии любовной духовности Пути жизни дело весьма не простое: в состояние ненависти (именно как в состояние) ребенка трудно ввести и еще труднее удержать его в нем. Зато не нужно никаких трудов, чтобы сделать ребенку привычным состояние самоуверенности, гордости, душевной наглости, сознания ложного превосходства. Ребенок сам стремится заимствовать, перенять это состояние от взрослых, у которых оно не что иное, как внешность духовной неподвижности. Роковое сочетание состояния неподвижности с состоянием борьбы в общем случае или выбивает человека за зону душевного рождения, или гасит его сразу после душевного рождения. Сочетание этих двух состояний типично для человека толпы.

Еще одна невиданная прежде черта современной жизни — это мощное распространение юношеского и даже отроческого состояния блудливости. Дело опять же не в «фактах», а в душевном состоянии сексуального помрачения, которое в раннем возрасте губительно. Пока человек его изживает, уже — поздно. Состояние блудливости, как состояние, обратное душевной чистоте, опасно всегда, но наиболее опасно в пике чистоты — 16 (12) лет — и, как кажется, еще в один момент жизни.

Как утром, перед восходом, бывает особенно холодно, так и перед душевным рождением есть момент какого-то глубинного душевного охлаждения, когда отрока обуревает все темное и анархичное, что есть в нем. Гадок и нечист бывает человек в эту краткую предрассветную пору. Всегда содрогаешься, встречая полуюношей, так откровенно объятых тьмой. Наверняка это зачем-то нужно, но все равно жутко, впечатление падения в пропасть, в холод, в тьму, и не верится в восход солнца душевного рождения. Оно, мне чудится, часто действительно не всходит из-за особой катализирующей силы состояния блудливости. Тут меркнет ранее проявленное сознание различения красоты — единственный идеальный мотив плотского человека, который в периоде идеалов начинает активно служить в поле духовного тяготения. Плоть необорима, если красота в периоде идеалов вырождается.

Кроме пяти указанных состояний есть еще одно, шестое кармическое состояние, которое Толстой мог бы легко вывести из Нагорной проповеди, если бы в свое время не пренебрег ее третьей заповедью — «не разводись». В 80-х годах Толстой помещал эту заповедь в состав второй заповеди, запрещающей прелюбодеяние в душе, и лишь так, через вторую, обосновывал необходимость третьей. Только после 1884 года жизнь заставила его по достоинству оценить безусловно самостоятельное значение третьей заповеди Нагорной проповеди.

В середине 90-х годов Толстой ясно понял самодовлеющую мистическую необходимость сохранения душевной верности как величайшей святыни и ценности человеческой жизни. Начало это (которое мы назовем сторгическим началом жизни), интимно связанное с «религиозным чувством» в человеке, собственно, и не позволяло Толстому уйти из дома.

Роль, смысл и значение сторгического начала в нашей жизни огромно. Можно говорить о^ сторгической линии жизни человека и о его шестом антисторгическом состоянии кармы. Если сторгическую линию можно в первом приближении и очень грубо назвать линией душевной верности, то соответствующее кармическое состояние можно наименовать состоянием душевной измены, неверности. Это состояние человека связано со всеми остальными его кармическими состояниями, всеми ими усиливается, и опасно тем, что приводит душу в неспособность образовывать с другими душами прочные душевные и духовные связи, связи, переоценить значение которых в жизни нельзя. Мы еще много будем толковать об этом.

Говоря о кармических состояниях вообще, нельзя не сказать о силах благой кармы, которые возникают в процессе преодоления и вспашки кармических состояний. Эти путеводные силы жизни — смирение, чистота, верность, свобода, мир, любовь — тоже воспитуемы. Но тут есть особенная сложность, из-за чего так редко бывают удачны попытки внедрения их в ребенка.

Ростки кармических состояний можно высаживать каждый отдельно, и они дадут свойственное им кармическое действие. Добрые же семена нельзя высеивать по отдельности или одно высеивать без другого, — такой сев цели не достигнет и может принести вред. Например, закладывая в душу верность без душевной свободы или свободу без душевной верности, мы в первом случае разовьем и без того сильную в человеке потенцию подданичества, а в другом привьем ему тягу к эгоизму. То же самое можно обнаружить и в отношении других пар путеносных сил: «смирение без свободы», «чистота или смирение без верности», «мир без любви», «чистота без любви».

Ребенок, который упав, спрашивает мать: «почему ему (телу моему) так больно?», этот ребенок, кроме того, что обладает человеческой способностью смотреть на себя с высшей точки зрения, еще знает, и знает несомненно, что тело не есть «Я», а лишь принадлежит «Я» — «мое». Больно может быть «Я» (когда испугался другого «Я») и моему телу (когда ушибся), и это разные состояния, хотя внешняя реакция одна — призыв о помощи плачем. Такая же дистанция между «Я» и «мое» в представлении ребенка существует и для любого другого одушевленного существа и даже неодушевленного тела, вещи, которая сознается им, как и его собственное тело, «моим» (что и есть «магическое сознание»). «Я» ребенка еще и потому чисто, что произрастает как бы отдельно от тела и тел. Первый, магический, период Пути жизни кончается, как только «мое тело» признается в качестве «Я», а другие тела отчуждаются, то есть как только в полную силу заработало сознание плотской отделенности, сознание своих телесных пределов, заглушающее первичное Божие сознание, чисто проходившее через маленького человека.

Несколько повзрослев, мальчик утрачивает свою чудесную магическую способность сознавать «тело» с точки зрения «Я». В середине второго семилетия жизни он совсем уже не понимает возможности такого различения. «Я» в языческое время Пути жизни и есть мое тело, находящееся в четкой оппозиции к другим телам и вещам. В самосознании десятилетнего мальчика или восьмилетней девочки есть только тело, только автономная плотская жизнь, усиление и утяжеление которой представляет единственный интерес его (ее) существования. В эти годы душевно бесчувственны и жестоки почти все, хотя далеко не все злы. Злоба — это душевная порча, гниль души, жестокость же отрока проистекает от душевной недостроенности, от незнания в себе духовного начала и, следовательно, отсутствия внутренней нравственной борьбы, которая еще не нужна ему. Нужно пока что только развитие, усиление — до превращения в порок! — природных сил плоти, без борьбы с которыми не может в дальнейшем проявиться духовная жизнь. «Если есть борьба — не внешняя борьба, не знаешь, что выгоднее, рискнуть или не рискнуть, а внутренняя, борешься с кем-то невидимым, не обещающим выгоды, как воздержание от порока — то есть то духовное начало, во имя которого происходит борьба» — учил Толстой (54, 36).

Природа создана в угоду духу, в ней с этой стороны зла нет. Не так зла и животная природа человека, на чрезмерную угнетающую дух силу которой так часто жалуются не только одни аскеты. Мы плохо понимаем значение мощи сил плоти в нас, которые недаром делаются особенно напористы непосредственно перед душевным рождением. Наша плоть из возраста в возраст работает для совершения Пути и запрограммирована так жестко, так слепо, что продолжает «следовать» и тогда, когда мы сами давно сошли с Пути. «Круг» плоти подогнан к «кругу» жизни тем же самым Началом, которое дает Путь. И когда в момент душевного рождения все энергии плоти форсируются в человеке, то это совершается силами установления Пути («оживления») в видах не плоти, а духа.

С момента душевного рождения человек становится дипольным существом, зажатым между двумя центрами, неизбежные противоречия и противоборства которых полностью заполняют его существование. С одной стороны бурный поток плоти, затопляющий душу своими хотениями, с другой — диктуемые свежепробужденным религиозным чувством идеальные стремления, осуществить которые чрезвычайно трудно. Родившаяся душа всеми силами тормозит разогнавшуюся плотскую жизнь. Все муки периода идеалов — в этой борьбе, которую во мне ведет «призрак Бога» и от полноты победы в которой зависит успех дальнейшего Пути. Важно не столько победить, сколько бороться, преодолевать. В преодолевании все и дело: перед началом собственного Пути от человека требуется самому завести пружину своей духовной жизни. В этом и только в этом назначение и цель периода идеалов, в котором должен побывать каждый человек. Понятно, что только форсированная плоть способна обеспечить максимальную работу завода духовной жизни, а значит, и надежный, полный взвод Пути жизни.

Плоть, видимо, рассчитана на максимум усилий путевой работы, но по наличным духовным силам нам кажется, что дана она нам с большим запасом. Это и так и не так. Вспомните первые мечты и страсти влюбления (одно из самых ярких, но не единственное явление духовного завода, какая^*) буря и какой накал плоти нужен здесь! С другой стороны, как часто прекрасно взводятся болезненные молодые люди (особенно девушки), которым мощь плоти дана по силам. Плоть, видимо, не мешает и духовной заводке другого рода; например, чистому переживанию красоты Мира и творений рук человеческих — влюблению Красоты, которая выявлена всей преемственной работой духовного взвода человечества и без которой человек в периоде идеалов невозможен.

Процесс завода (или взвода) духовной жизни должен, наверное, продолжаться все третье семилетие Пути, но так редко бывает. Даже у тех, которые весьма активно проходят период идеалов, процесс этот обычно прекращается (религиозное чувство глохнет) к моменту первой развилки жизни (см. 2.3.4) — к 18 (15) годам. Так только и можно объяснить наличие переходного «смутного времени» в кривой Пути, столь часто сопровождающегося у юношей пустой страстностью энергии жизни, выливающейся вхолостую. Тут транжирится то, что почему-то не смогло направиться на завод духовной жизни. Иначе «смутное время» протекает у девушек (14—17 лет), у которых это пора «пустого сосуда» — душевной пустоты и умственной легковесности, постепенно сменяющейся самоощущением какого-то голода, ожидания и, в этом смысле, вакуума души, жаждущей напитаться и могущей втянуть в себя с наслаждением любой яд извне.

Чем сильнее в периоде идеалов хотения плоти, то есть чем более упруга заводная пружина духовной жизни, тем, разумеется, больше требуется сил на преодоление ее, но тем и сильнее может быть взвод ее, тем дольше (большее душевное время) она способна действовать и тем круче становится кривая восхождения всего дальнейшего Пути. Еще раз хочу сказать, что Путь восхождения человека зависит от мощи не то что плотской, а прямо его животной природы: чем она страстнее, тем сильнее может быть ее преодолевание и тем больше возможность обеспечить себе уже в периоде идеалов полноценный Путь.

Однако чаще всего силы плоти своим могуществом погашают молодого человека, превышают его духовные силы, что только говорит о том, что мощь их рассчитана не на него. Плоти придана такая сила упругости, которая, видимо, способна обеспечить высшую полноту Пути жизни даже человека наибольшей энергии роста и когда угодно — при любой, сколь угодно высокой духовной ступени развития человечества. Если когда-нибудь среднему человеку станет необходимо тысячекратно по сравнению с нашим взводить себя, то и тогда человеку на заводку его Пути вполне должно хватать природных сил его плоти.

Конечно, до топу человечество еще много раз может уничтожить себя. Но это не единственная опасность. В поисках всевозможных «благ» и удовольствий человек к тому отдаленному времени способен и плотски разрушить себя. Плохо, когда не заводится, потому что преодолеть трудно, — это беда от Бога, от кармы Прапути, от дурных семян воспитания. Но «пружина» все-таки есть и тут возможно еще путевое спасение. Хуже, когда преодолевать нечего, когда нет или слаба энергия плоти. Эта беда — от своеволия рук человеческих и потому непоправима. В перспективе духовного роста человечества, перед ним уже сейчас определенно наметилась задача сохранения своих плотских сил, которых и сегодня, бывает, не хватает...

Надо еще помнить, что сил плоти должно хватать не только на «завод» Пути в периоде идеалов, но и на «подза-вод» Пути в дальнейшем. Такой подзавод, совершаемый идеальными стремлениями человека, подымающими его над самим собой, бывает приступами, может быть когда угодно и длиться минуты или годы. Важно, чтобы человек никогда не утратил способность к нему. Это его личная задача, входящая в состав работы духовного очищения и духовного роста. Задача же общая — возбуждение в нем действия этой способности, для чего могут и должны служить все средства культуры.

Люди толпы — это те, которые не смогли или сами отказались взвести в годы юности духовную жизнь. Причин, почему не смогли, — много, и культура тут может и не играть основной роли. Но вот основной причиной раннего самопогашения человека бесспорно можно назвать бездуховность культуры, которая всегда должна быть направлена на преодоление (но не подавление) плоти и уж во всяком случае не на возбуждение ее. Неугасшей плоти такое возбуждение не нужно, оно нужно плоти угасающей, молодые и старые носители которой становятся таким образом основной точкой приложения культуры. Это опасно.

Когда культура не исполняет свою роль помощницы в работе духовного очищения, она начинает играть в жизни человека другую роль — роль усилителя кармических состояний души. Это обстоятельство обостряется еще и непониманием значения кармических состояний в жизни вообще и особенно в периоде идеалов. Душевные состояния борьбы, несвободы или душевной твердокаменности многими прямо считаются полезными в молодом человеке для него самого и для общества, в котором он живет. Нужно понять, что каковы бы ни были удобства культивирования тех или иных кармических состояний, все они утишают внутреннюю борьбу не тем, что обуздывают силы плоти, а тем, что погашают призрак «Бога своего», путевое религиозное чувство в человеке, и тем обессиливают силы взвода духовной жизни в нем. Именно благодаря ранее высеянным и теперь расцветшим кармическим состояниям пора взвода Пути в периоде идеалов так быстро сменяется «смутным временем». Это может быть пора безвременья и беспутья, пора полной власти кармических состояний, действительная бессущность которых внешне проявляется разнообразно. Внутренне же власть кармических состояний создает картину душевной мнимости.

Мало-помалу и по разным причинам религиозное чувство глохнет,^*) внутренняя борьба в человеке затихает, и центр тяжести его жизни вновь перемещается к плоти. Это тот этап Пути, тот горизонтальный участок полета, в котором естественно успокаивается буря, поднятая душевным рождением. Одни в эти годы словно пережидают что-то и, не зная, что делать с собою, часто женятся или уезжают куда-нибудь подальше, как то сделал Толстой; вообще тут наблюдается нечто вроде передышки в жизни, временного успокоения, «остепенения», через которое многие и вступают в период «чужой жизни».

Но часто бывает иначе, когда вместо исчезнувшего «Бога своего» душу наполняют разные силы и в том числе погасившие ее силы кармические. Происходит нечто вроде духовной узурпации власти в душе, и потому естественный «горизонтальный» участок третьего периода Пути сознается человеком как момент «возрождения» плоти, представление о которой резко меняется; чистая красота самодовлеющей бездуховной плоти воссоздается одухотворенной, несущей в себе дух. Некоторые люди начинают вполне реально служить тут не то чтобы телу, а какой-то отвлеченной одухотворенности плоти. Центр тяжести их жизни устанавливается в наружной сфере, в страстности чувствилища плоти, которому придается статус и достоинство внутренней сферы, души.

Вошедший в это мнимодуховное состояние молодой человек может быть правдив без искренности и любить, не любя, одним влюблением, которое почти никогда не переходит в прочную душевную связь; все его возбуждения — по верхам души, так что он может негодовать, лишь бы негодовать, бить или целовать походя, решать свысока и верить в такие химеры и суррогаты, которым ни за что не вверишь себя в другое время. Это и есть момент мнимости душевной жизни, в которой как бы отраженно, но тем не менее исключительно бурно и, главное, совместно живут и дух и тело, вступая в страстные псевдоконфликты между собой. В такой мнимости искусственно создается атмосфера ложной дозаводки пути, в которой человек так иллюзорно легко взводит себя, испытывает такое наслаждение псевдороста и «цельности», которое, конечно, никогда не бывает при действительном росте, но которое тем более завораживает его мнимой полнотой душевной жизни. Надо ли говорить, сколь опасно такое состояние душевной подмены действительного на мнимое, которое было бы невозможно без «облагораживания» культурой кармических состояний?

Есть стиль чувств и есть изощреннейшее искусство мнимой душевности, которым в наше время большинство культурных людей чисто наркотически удовлетворяют свою потребность подзаводки духовной жизни и даже подменяют свою духовную жизнь. Такого рода иллюзорное «возрождение» может грозить действительным духовным вырождением, как только человек, и особенно молодой человек, попадает под власть его. Конечно, человек не обязательно попадает в воронку душевной мнимости, и если попадает, то не потому, что недостаточно активна, слаба была его пора взвода духовной жизни (скорее даже наоборот), а потому что, во-первых, она почему-то завершилась преждевременно, и во-вторых, из-за особой напористости кармических сил, произведенных в плотском участке Пути жизни. Вполне может быть, что здесь действуют не две, а одна, последняя причина — карма, которая таким способом, через мнимую душу, останавливает работу жизни и дальнейшее продвижение на Пути восхождения.

Человек, побывавший в душевной мнимости, всегда в дальнейшем отстает от путевого графика. Раз одетый покров мнимости чрезвычайно прилипчив, въедлив, подменяет собой и тем лишает человека действительной способности духовного подзавода. На многих интеллигентных людях навсегда лежит отпечаток их долгого пребывания в миражах душевной мнимости, которая, кроме всего прочего, накладывает дряблость на волю, всегда уступающую наглой грубой неоязыческой силе.

Все живое живо ростом. Сам по себе рост непрерывен и незаметен, но ближайшие последствия его всегда проявляются скачкообразно: лопается почка, дитя шевелится в утробе, отпадает плод с дерева, взлетает птенец. То же и в духовной жизни человека: сам по себе духовный рост, рост духовного сознания, сдвиг центра тяжести жизни к центру духовного тяготения, усиление любовной духовности, углубление потенции знания истины, узнавание «своей истины» происходит в человеке неприметно и непрерывно; но на душевном уровне, в пласте осознания и выраженных чувств, в слое осуществления духовного действия, в поле актуализации «своей истины» в «свою правду» — рост происходит рывком, нередко даже взрывом.

В опровержение закона мнимой мудрости, любым качественным изменениям души человека предшествует качественное же изменение, углубление духовного сознания, высвобождающего новую степень духовной энергии. Правда, в духовной жизни человека иногда бывает, что того или иного рода «накопления» души производят изменения роста, но производимое таким образом движение роста не есть настоящий процесс, это процесс идущий не по действительной, а по мнимой оси — мнимый рост, качественно меняющий состояние души. Глубинный рост духовного сознания, которым человек прокладывает Путь свой, подменяется тут получаемыми извне «знаниями», изощрением умственной и чувственной способности понимания и различения, количественным накоплением груза на душу, внешним нагруженном души, а не ее наполнением, утяжелением.

Душа, нагруженная всевозможным добром, может — часто так и бывает — остаться совершенно пуста. При этом кипение на ее поверхности производит обманчивое ощущение состояния полноты жизни и даже увеличения этой полноты — духовного роста. Каждый может проверить на себе, скажем, такое отмеченное Толстым правило жизни, по которому «эстетическое и этическое — два плеча одного рычага: насколько удлиняется и облегчается одна сторона, настолько укорачивается и тяжелеет другая сторона. Как только человек теряет нравственный смысл, так он делается особенно чувствителен к эстетическому» ^*)(53,150).

Так это часто происходит с человеком во второй половине периода идеалов, на «горизонтальном» отрезке Пути и, что хуже всего, во многих других точках Пути, где должен был бы происходить взлет. Вместо него человек оказывается во вращающейся воронке мнимодушевного омута, где и проводит часть, а то и весь отпущенный ему срок, уверенный, что он живет полно и настоящей духовной жизнью. У краев этой воронки, то есть в молодые годы, еще и угловое вращение потише, и круг пошире, но чем глубже в омут, тем быстрее вращение и уже круг... Не дай Бог принять это погружение и круговое вращение за рост и восхождение по Пути.

Как есть нормальные, анормальные и мнимые духовные состояния, так есть истинные, ложные и мнимые движения жизни. Деление это условно, так как все ложные, поддельные движения жизни в некотором смысле иллюзорны, мнимы, и мнимые движения поддельны, значит, ложны. Но есть между ними и различия, которые позволяют отдельно говорить о действительном росте, росте ложном и мнимом росте.

Ложные движения жизни, или самодвижение, это развитие жизни, но не по кривой Пути, а по касательной Пути, по прямой, движение на базе уже достигнутого на Пути уровня духовного сознания, без изменения скорости роста и с позиции его закрепления. Это — подчеркнем — не неподвижность, как застой духовного роста, а застой скорости духовного роста, при котором неизменной остается степень полноты жизни при сколь угодно высокой изощренности проявления ее. Это присущие процессам в природе и организме эволюционные движения, идущие не к подлиннику, а от подобия к подобию — рост всуе. Нельзя сказать, что в таком суеросте не производится никакой работы жизни, работа эта есть и большая. Но чем дальше по прямой ложного роста, тем дальше она уводит от генеральной кривой Пути восхождения.

Самодвижение возникает всегда, как только отключается генератор духовного роста в человеке; так что моменты ложного роста в нашей жизни неизбежны, из них тоже складывается «художественное произведение» нашей жизни. Жизнь любого человека протекает не по плавной, а по ломаной кривой Пути и потому она так запутана и неповторима в своих изломах. Надеюсь, что мы еще увидим, как сложно однозначно оценить явление ложного роста.

Положительную функцию в жизни несет и мнимый рост.

Если ложные движения роста мы поняли как самодвижение по прямой от некоторой точки кривой Пути, то мнимые движения можно представить как самовращение жизни в какой-то точке, могущей находиться как на кривой Пути, так и вне его. В отличие от движений ложного роста, тут не производится никакой, ни полезной, ни бесполезной путевой работы, так как движения эти вообще происходят не там, где может производиться какая-либо работа Пути.

Область, в которой происходит мнимый рост, в полном смысле выдумана человеком, и здесь все мнимо: духовность, мудрость, добро, понятия блага, знания, долга, призвания, мнимы возбуждения, вдохновения души, важность дела, определения истинности, мнимы даже сами слова, в которых производится описание всех явлений жизни. Вполне может быть, что само по себе это есть нужное для Пути и данное человеку состояние передышки, отдыха от трудов Пути жизни, где человек может заснуть в ночные времена и даже продолжать свое жизнедействие в сновидениях. В этом смысле «искусство есть... сон, необходимый для поддержания духовной жизни. Сон полезен, необходим после труда, но сон искусственный вреден — не освежает, не ободряет, но ослабляет» (53,135).

То же самое нужно сказать не об одном искусстве. «Сном» для человека может быть и наука, и дело, которым он добывает свой хлеб, и страстный общественный утопизм, которым он подменяет жизнь духовную. Хуже всего, когда свои сновидения жизни человек принимает за действительность, превращает в жизнедеятельность, — тогда отдых и передышка растлевают его и превращаются в праздность.

Недаром Лев Толстой постоянно подчёркивал всех раздражающую мысль о том, что наше искусство плод — праздности и создано на потребу праздного человека, что наша наука создается людьми, уклоняющимися от духовной работы жизни, что работающая на мнимую душевность культура есть одновременно мнимая культура и культура праздности, на которую совершенно зазря гробятся многие и многие жизни. Эти столь надоевшие положения толстовской проповеди и ныне не производят никакого действия. Мы наверняка лучше поняли бы слова Толстого, если, с одной стороны, не принимали бы наши снотворения за одухотворения, и с другой — перестали бы придавать значение тем утилитарным результатам известного рода праздной (то есть ненужной для труда Пути жизни) жизнедеятельности, которые увеличивают возможность всех родов праздность житейского потока.

Ложный рост с точки зрения учения Пути это не та работа, но работа, мнимый же рост есть праздность, выдаваемая за труд и подменяющая собой действительный духовный рост, настоящий труд жизни; это такое состояние души, в котором духовный рост вообще остановлен и под здание жизни, по слову Толстого, «вместо камня подложены надутые воздухом пузыри» (45,301).

Следует отметить связь движений мнимого роста и кармических сил в человеке. Толстой настаивал на особенном значении кармического состояния самоуверенности (гордости), которое у него иногда становится чуть ли не основным мотивом мнимости. Искусство, да и вся культура слишком часто творится только затем, писал Толстой, чтобы едать представления», обмануть собой, убедить кого-то, а лучше всего всех, «о том, что в том, откуда оно исходит, есть что-то необыкновенное, хорошее, доброе. А там ничего нет» (54, 13). Мнимость в искусстве (культуре) обусловлена не природой искусства, а тем, что производящий его человек стремится посредством его представить себя не тем, что он есть: необыкновенным, глубоким, хорошим, чутким, а главное, особым и утонченным. Именно тщеславие и гордость — основные производители сновидений жизни.

Но и без помощи извне кармическое состояние гордости как бы зацикливает человека на самом себе, замыкает его самого на себе, уже одним этим вводя душевно активные натуры в самовращение на Пути. Свою роль должны играть здесь и другие кармические состояния. Определить их действие должна конкретная наука о Пути, в будущие владения которой нельзя проникать опрометчиво. Мы и так грешны этим.

Оценивать явления Пути надо крайне осторожно, тут легко сместить все акценты. Можно говорить о том, что явления мнимой душевности вызваны кармическими силами, мимикрией духа, роста, духовной заводки. Но было бы легкомысленно на этом основании оценивать путевое значение такого рода кармических состояний. Наверняка оно имеет важное значение в жизни, да и стало возможно в результате пусть преждевременной (на наш куцый оценочный взгляд) остановки процесса взвода духовной жизни, но — ведь и в продолжение этого процесса!

Мы говорили о самовзводе и подзаводе пружины духовной жизни человека, производимом его идеальными стремлениями и борениями. Но внешне, в своих наружных проявлениях это состояние самозавода представляется чем-то беспутным, ложным, недействительным. Как иначе расценить броскую категоричность, плоскую односторонность, жесткую однозначность, весь этот юношеский максимализм завязи духовной жизни? А чего стоит одно, столь чреватое многими бедами стремление к выдуманному разделению всего на свете надвое: Бога и Дьявола, белое и черное, «своих» и «чужих», благородство и подлость. А ведь иначе, без всего этого трудно представить самовзвод Пути в молодые годы.

Первой половине периода идеалов вообще присуща не мнимость еще, конечно, но все-таки призрачность внутренней жизни. У каждого человека после душевного рождения существует внутренняя потребность иллюзорного перенесения своего центра духовного тяготения в другое существо, чаще всего другого пола (то, что и называется влюбленном). Разве эта потребность и это перенесение не призрачно? Но разве не оно более всего взводит духовную жизнь? «Призрачно» и религиозное чувство, которое тем не менее творит действительную работу жизни. Так что душевная жизнь этапа мнимой душевности есть как бы естественное продолжение, а значит, и законная часть периода идеалов, обеспечивающая непрерывность Пути.

Недаром только душевно активные, активно взводившие себя люди сами входят в отрезок мнимой душевности. Не сохраняют ли таким образом они свою духовную активность, а следовательно, и способность к росту и протесту духа, которая становится абсолютно и ежеминутно необходимой для прохождения следующего периода, периода «чужой жизни». Не совершается ли тут, в мнимости, некоторый перенос заряда духовной жизни, подобно тому, как мы каждые сутки невредимо переносим с вечера в утро наш заряд житейской активности? И тут, видимо, действуют самые тайные путевые силы — силы «оживления», удержания на Пути...

Вполне может быть, что некоторые из нас не зря отдают несколько лет на «горизонтальный», проходной отрезок мнимой душевности. Отрезок этот идеалистичен и входит в период идеалов. Кто испытал тот «неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что ему хочется, и как ему хочется, и из всего мира все, что ему хочется», тот благоговейно вспоминает те счастливые времена, когда он, подобно Оленину в «Казаках», «сознавал в себе присутствие этого всемогущего Бога молодости, эту способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная, за что, не зная, зачем» (гл.11). Разве этот порыв перевернуть по своему желанию мир, и это сознание способности сделать все, что захочется, не «мнимы»? А ведь не проживешь без них потом... Это не омут, а состояние отваги души, которое совершенно необходимо перед первой атакой человека на укрепление его Пути.

Человек давит ближнего своего не столько потому, что находится в кармическом состоянии борьбы ли, несвободы ли, или даже ненависти, а потому, что жаждет власти, или корысти, или завистлив, сластолюбив, хитер, подл, глуп, наконец. Разумеется, эти злые качества, которыми один человек делает злое другому, катализируются или прикрываются собственно кармическими, то есть душевными со-стояниями, но надо помнить, что своею кармой человек прежде всего приносит зло самому себе, — сбивает себя с Пути. Кармы нет ни у животного, ни у святого. Но покуда человек проходит Путь свой, он несет в себе свою карму, которая вредит ему самому и лишь в качестве побочного действия — другому.

Однако карма, дурная карма, не только вред, зло Пути. «Соблазны должны прийти в мир...» Значит, нужны они? В прямом переводе соблазны – это ловушки для души, душевные ямы, заманки, душевные прельщения, то есть всякого рода дурные душевные состояния, так или иначе связанные с кармическими состояниями или являющиеся ими. Соблазны играют какую-то важную, и не только отрицательную роль в жизни человека, не разобрав которую нельзя понять самого себя и свой Путь.

Хорошо известно, что человек способен на совершенно фантастические проявления похотей тела, которых у тела изначально вообще нет. Человек гораздо более похотлив, нежели животное, существо. Человек может сам раздувать похоть, а животное — нет. Отчего? Оттого что животное не имеет самостоятельно функционирующего пласта воображения и «слова», а человек так же свободно орудует в нем, как и в плоти — то есть в конечном счете, оттого что человек более одухотворенное существо.

Дело не только в том, что каждый из нас обладает фантазией, страстями, умом, способным усиливать и извращать все потребности и повинности плоти, а в том, что человек никогда не живет без сил, душевно привлекающих его к греху. Как более одухотворенное существо человек всегда имеет свои представления о благе и свое отношение к Миру. И в то же время человек есть некто, кто, в лучшем случае, лишь домогается истинного блага, никогда не достигая ни его самого, ни полного представления о нем.

Человек — Путь и находится на Пути и уже по одному этому всегда имеет в той или иной степени ложное представление о благе жизни. Благодаря этим своим ложным представлениям о благе и об отношении своего «Я» к Миру, — что Толстой и называл соблазнами, — человек, с одной стороны, перестает чувствовать и сознавать тот грех, который сознавался раньше, и, с другой стороны, привлекается душою к тем жизнепроявлениям, которые он ложно возводит в ранг блага (или — счастья, радости, удовольствия, приятности) жизни как ее неотъемлемого «должного» свойства. Это-то почитание греха благом более всего и раздувает грех. Раздутый же грех неминуемо производит соответствующей силы страдания, связь которых с вызвавшим их грехом совершенно несомненна. Грех изживается и вместе с тем изживается и соблазн.

Процесс этот в «Пути жизни» (VI, III, 13) описывается так: «Соблазны должны прийти в мир, — сказал Христос. Я думаю, что смысл этого изречения тот, что познание истины. недостаточно для того, чтобы отвратить людей от зла и привлечь их к добру. Для того чтобы большинство людей узнало истину, им необходимо, благодаря грехам, соблазнам и суевериям, быть доведенными до последней степени заблуждения и вытекающего из заблуждения страдания». По такого рода соображениям Толстой в последнее десятилетие жизни предсказывал скорое наступление эпохи страданий для людей западной цивилизации.

Это одна сторона дела. Другую Толстой объясняет так:

«человеку для того, чтобы узнать зло, надо вкусить от голода его. То есть учиться не мозгами, а боками, надо опытом изведать зло, потолкаться о стенки, огораживающие путь истинный, чтоб идти по нем. Одного опыта мало, нужно и знание (разумение). Испытать и знать. Знать и испытать. Второе легче» (50, 99).

Человек может знать Путь (разумением, духом, силой «оживления» в себе), — совсем без этого знания нельзя, но одним им не проживешь: нет в нас такой силы его, да и само оно, это знание Пути и Истины, раскрывается нам по мере нашего продвижения по Пути и углубления нашего духовного сознания, по мере духовного роста. Душа человека не того уровня Божественности, на коем возможен Путь по одному духовному знанию. Поэтому человеку куда легче испытать, узнать опытом, эмпирически, а не силой духовного сознания. Знать человеку тяжелее, чем испытать. Испытать легче, чем знать. Чтобы идти по Пути, надо «опытом изведать зло», для этого-то и нужны соблазны. Без соблазнов познать Путь и Истину нельзя. Конечно, есть исключения, но для них ли эта Обитель?..

Человек исходно убежден, что его жизнь дана ему для блага его. Это «основной соблазн» нашей жизни. Изживается он не декларациями, не умственными или Богословскими построениями, не откровением духа и даже не в процессе, а в результате естественного пути жизни, — тогда, когда человек сумеет перенести центр тяжести жизни в свое духовное Я. Надо Путь пройти, чтобы реально преодолеть этот соблазн. И надо преодолеть этот соблазн, чтобы пройти Путь. Так со всеми соблазнами в нашей жизни.

По духовной немощи нашей мы можем идти по Пути только толкаясь об отгораживающие его стенки-соблазны, опытом узнавая дорогу. Но узок путь, ведущий в Царство Небесное, и вслепую, только тыкаясь о стены, на него не попадешь.

Люди должны грешить и не грешить не могут. Зачем же сотворил так Бог? Нельзя ли как-нибудь, чтобы греха не было? «Спрашивать об этом, — говорил Толстой, — все равно, что спрашивать о том, зачем Бог сотворил матерей так, что для того, чтобы им иметь детей, им надо мучиться, рожать, выкармливать, воспитывать детей. Не проще ли было бы, если бы Бог сразу дал матери готовых детей, без родов, без кормления, забот и страхов? Никакая мать не спросит этого, потому что ребенок и дорог ей потому, что в муках родов, и в кормлении, и в выращивании, и в заботах о детях была ее лучшая радость жизни. То же и с человеческой жизнью: грехи, соблазны, суеверия, борьба с ними и победа над ними — в этом и смысл, и радость человеческой жизни» («Путь жизни» VI, V, 1).

Грехами Толстой называл все то, что препятствует единению человека с Богом и людьми. Грех усиливает сознание отдаленности — непосредственно, замыканием на себя, или через ожесточение пределов отделенности («тела»). Сознание греховности вытекает из сознания неразделенности духовного существа и в качестве душевного знания всегда реагирует на усиление сознания отделенности, стремящегося к выражению в поступках или в желаниях поступков. Совесть, любовь, разум, религиозное чувство — все эти грани души, проявляющиеся при ее рождении, суть разные проявления сознания духовной нераздельности. Впервые они начинают мощно работать в человеке во времена резкого усиления его сознания отделенности, после душевного рождения, в момент юношеского смятения (от сознания своей самостоятельности вместе с сознанием душевного одиночества), с одной стороны, и от удручающего сознания своей подвластности стихиям плоти, с другой. Сознание телесной и душевной отделенности в этот момент доходит до сознания телесно-душевного разрыва, катастрофы на Пути. И вместе с тем именно это сознание усиливает работу идеальных стремлений души, противодействующих как наплыву похотей, так и сознанию душевного одиночества. В некотором смысле можно сказать, что взвод духовной жизни в первой половине периода идеалов происходит благодаря «грехам тела»: без грехов нет души, а без души — грехов. Из этого, кстати, следует, что искусственно вызванное погашение сознания греховности похотей означает разрушение духовного сознания в человеке и прежде всего погашение сознания души, понижение степени знания души в себе. Ну и, конечно, утрату восприимчивости к истине.

Таково в общих чертах значение «грехов» для духовной жизни. Ну, а значение соблазнов? Как существа путеносные, люди всегда так или иначе различали добро от зла, «боролись со злом, искали истинный наилучший путь и медленно, но неотступно подвигались на этом пути». Соблазны же, давая ложные представления о благе и говоря людям, что «этого не нужно делать, что не нужно ничего искать, что им и так хорошо и нужно жить, как живется», заграждают человеку Путь.

Соблазны загораживают Путь, затрудняют, останавливают его, но и, что особенно важно для учения Пути, принуждают к более активной свободной работе; и каждый раз, устанавливая заграду на Пути, они тем самым устанавливают и необходимую силу роста, способную преодолеть это препятствие. Соблазны нужны, как нужна сила трения и сила притяжения для работы взлета и полета: без этих сил легко оторваться и лететь, но ведь и работы не нужно никакой. Держителю Пути для недоступных нам целей нужна от нас именно путевая работа, труд прокладывания, а не просто хождение по Пути, ноша одних участков которого может быть легче или тяжелее для того или иного носильщика.

По некоторым причинам человек может играючи проскочить какой-то участок, даже период Пути, не встретив на нем серьезного сопротивления. Какая в этом заслуга? Каждому предстоит свой собственный труд жизни, свой трудовой участок Пути, своя яма (или ямы), в которой ему сидеть удобнее, приятнее, сподручнее всего, или выбраться из которой ему всего тяжелее. Путь как работа Божья совершается не просто при прохождении, а при преодолении Пути. Поэтому в пределах естественного пути жизни нельзя говорить о большем или меньшем достоинстве человека в зависимости от точки кривой Пути восхождения, в которой он находится. Один может дойти до критической точки, практически не начав еще труд своего Пути, другой, входя в пятый период, совершил уже большую часть отпущенной ему на долю работы. О достоинстве человека можно судить только по цельной картине всего его естественного пути, понимая, что опережение или отставание от графика нормативной кривой Пути восхождения может быть вызвано специфическими особенностями его собственной путевой судьбы, а не качеством работы его путеносных сил.

Путь жизни — не спорт, и спортивное отношение к Пути — один из соблазнов. Путь заграждающих.

У каждого свой, особый соблазн, ему назначенный и ему нужный. Об этом мы уже говорили. Соблазны вместе с грехами это та почва, на которой произрастает духовная жизнь. Прорастет ли семя — это зависит как от пробойной силы роста в нем, так и от заграждающей толщи и плотности пласта почвы, которая его прикрывает. Образ почвенного пласта грехов и соблазнов человека годен для иллюстрации многих явлений жизни.

Весь естественный путь жизни человек находится в ненормальном духовном состоянии, то есть в состоянии прельщения, соблазненности ложными представлениями о благе. Для естественного пути прежде всего характерны ложные представления об отношении людей к людям. Соблазнов такого рода Толстой насчитывает пять: гордости (представление О своем превосходстве), неравенства (представление о высших и низших людях), устроительства (представление о возможности и праве одних устраивать насилием жизнь других), наказания (представление о праве и пользе наказания) и тщеславия (представление о руководстве не своим разумом и совестью, а людскими мнениями и законами, то есть не своею, а Общею душою).

Все эти соблазны или являются или зиждятся на тех кармических состояниях, на которые мы указывали выше. Соблазну гордости полностью соответствует кармическое состояние гордости. Соблазн неравенства вполне основан на кармических состояниях антисторгии и ненависти, в которой Толстой всегда особенно выделял шовинистические чувства. Соблазны устроительства и наказания держатся на все той же карме гордости плюс карма борьбы. Что же до соблазна тщеславия, то он просто есть иное выражение кармы духовной несвободы.

Различие между кармой и соблазном то же, что между создающим и созданным. Кармические состояния в одной стадии (периоде) жизни создают соблазны в другой. Соблазн — действие кармы, но и сам, конечно, обладает кармическим действием. Таким образом, кармические силы, вторично воссоздаваясь через соблазн, пронизывают весь Путь, проникают во все периоды жизни. Карма, выработанная в детстве (хотя она, по Толстому, и легче всего изживаема), мало что обернется соблазном в молодости, но будет мучить и в пожилом возрасте. Любая карма вполне гасится только на свободном пути жизни. К несчастью, то же можно сказать, видимо, и о карме Прапути. Хотя тут есть одна немаловажная особенность.

Соблазн есть своего рода воплощение кармы, напластование кармы, которая таким образом обеспечивает «массу» того почвенного слоя, через который предстоит пробиться ростку. Первоначальный слой у каждого свой и задан кармой Прапути, которую можно рассматривать как то, что Толстой называет «похотями тела». Разумеется, эта карма являет собой самый поверхностный слой, за которым находятся и на который воздействуют более глубокие слои кармы — душевный, личностный. Вместе с тем, этот поначалу очень плотный и упругий слой служит тем противодействующим моментом, на котором производится завод и подзавод духовной жизни, нужный для совершения путевой работы. Сама же путевая работа естественного пути жизни преимущественно, и чем дальше, тем больше, совершается в преодолении всевозможных напластований кармы, созданных в предыдущих периодах Пути жизни.

Человек сам впрок уготавливает себе душевные ловушки, капканы, ямы, топи, в которые потом попадает, вязнет, тонет. Первоначальный почвенный слой («грехи телесные») с годами все более и более теряет крепость и упругость, возможность подзавода духа в теле имеет свой срок;

но не имеет срока и все более с годами ширятся, крепнут, прессуются, твердеют напластования соблазнов. Путь жизни таков, что попасть в ловушку какого-либо соблазна и идти дальше, не выбравшись из нее, нельзя: в любом из них утонешь, погрязнешь. И это не наказание Божие и не происки дьявола, — такова тактика Пути восхождения и, шире, Пути жизни, которым не следовать мы не властны.

«Соблазны и суеверия со всех сторон окружают человека, — пишет Толстой. — Идти в жизни среди этих опасностей, все равно как идти по болоту, постоянно погрязая и постоянно выбираясь» («Путь жизни» VI, III, 12).

Это не жалоба. Такова жизнь. Каждый человек в ней всегда находится в какой-то душевной яме: либо сидит в ней, либо попадает в нее, либо выбирается из нее. И выбравшись из одной, тотчас попадает в другую. Оступился

— выбрался, из одной ловушки — в другую, вылезешь — скатишься, вновь вылезешь, чтобы опять залезть, упасть

— только так и живет душевный человек.

Поначалу Толстой думал, что этот труд дан человеку как крест, который он должен нести. «Устроиться так, чтобы все пошло по маслу, нельзя, — пишет он в 1889 году Хилкову, — а в том-то и жизнь христианская, чтобы выбиваться из одной ямы в другую, чтобы трудиться, нести крест и не думать о том, что выйдет из моего труда и несения креста» (64, 277). Теперь мы понимаем, что из этого труда и креста должен выходить Путь.

«Живет юноша, поступает в учебное заведение, предается науке; но скоро, увидав и тщету и незаконность досуга и жира иаучников, бросает, идет в революцию; но познав гордость, жестокость, исключительность революционеров, бросает, идет в народ. В народе суеверия, эгоизм борьбы за существование отталкивают его. Может даже пойти на время в Православие, в монастырь — лицемерие. Попадает в общину — тоже находит не то — выходит. Тут сходится с женщиной, которой увлекается, тем более, что она как будто разделяет его стремления — сходится, родит детей, находит в ней совсем другое, не то, чего он ждал, мучается с нею. Она бросает его. Он остается один и живет у приятеля, сам не зная, что делать, как жить, но, как и всегда, везде любя людей вокруг себя и помогая им, и тут умирает. И умирая, говорит себе: неудачник я, пустой, дрянной человек, никуда не годился, за что ни брался, ничего не мог доделать, никому даже не нужный, никого не умел даже привязать к себе. И, ударяя себя в грудь, говорит: Пустой, дрянной я человек, Боже, милостив буди ко мне грешному. Я думаю, что ему хорошо, и я желал бы быть им, — заключает Толстой. — Такой спасется и вне общины» (64, 299).

Тут все есть: и духовное беспокойство, и борьба, и из ямы в яму и через яму, и рост, и любовь к людям. Не хватает одного: цельной картины жизни. Нет Пути. Толстовский герой, конечно, не пустой и уж тем более не дрянной человек, но — отчетливо видно — путевой неудачник. Хотя он и любит людей и только и делает, что несет свой крест. Из его труда единства Пути не вышло — одни клочки, лоскутки Пути, на которые разорвана вся жизнь. История эта, быть может, и работает на учение роста, но никак не на учение Пути. В ней можно уловить какую-то последовательность душевных превращений, но в ней нет главного — направления и центра. В жизни толстовского героя множество следующих друг за другом и почти разрозненных рабочих операций, но нет той единой рабочей операции, которая и составляет Путь.

Каждый день жизни человека — череда спусков и подъемов душевной жизни, обольщений и разочарований. Из таких спотыканий, падений, взлетов, побед и поражений, из таких отдельных рабочих операций состоит вся биография души человека — и каждый его год, и каждый его период или стадия Пути жизни. Но и весь Путь человека от первого его периода до свободного пути жизни представляет собою одну, единую человеческую операцию работы Бога, в которую должны складываться все взлеты и падения души, все движения жизни.

Выбираться из одной душевной ямы в другую — не самоцель. Человек совершает не крестный подвиг, а Путь. И Путь этот можно охватить разом, в единстве, как одну операцию, составляющую назначение и труд жизни человека. Каждый период и каждая стадия Пути имеет свое назначение в общей работе жизни. Подобно отдельным операциям каждого дня, года, периода жизни, эта единая операция — Путь нашего существования — представляет собой вхождение в некоторую частную, уготованную каждому отдельному человеку яму или, лучше, шахту души и выход из нее. Но в нашей, человеческой. Обители есть и одна специально для всех предуготованная общая глубинная точка в шахте души, которая составляет центр жизни, центральное место Пути жизни, куда сперва нужно попасть, а потом выбраться. В этом «попасть» и «выбраться» — основная и первейшая задача человека как самовластного орудия Божьего.

Все препятствия на Пути человека существуют только для того, чтобы, преодолевая их, он мог совершить одно назначенное ему главное в этой Обители преодоление. Что же это за преодоление, для которого мы живем и которое нам предназначено? Что же человеку нужно преодолеть? Ответить на этот вопрос можно, верно определив центр Пути жизни я центр Пути восхождения.

Наличие единой рабочей операции человеческой жизни подразумевает два отдельных поприща: поприще вхождения в центр жизни, в центральное место Пути жизни, в которое человек должен, как в цель, попасть, и поприще выхождения, исхода из этой общепутевой шахты души. Но что считать поприщем вхождения и поприщем исхода?

Пусть поприщем вхождения будет Прапуть. Тогда в него следует включить первую четырнадцатилетнюю стадию жизни, в которой происходит актуализация Прапути. Это значит, что в центр Пути нашей Обители человек входит с душевным рождением. Тогда поприще исхода надо отсчитывать либо с начала периода «чужой жизни», либо с личностного рождения. Ни то, ни другое невозможно, так как не представляет преодоления того, что человек обретает в результате процесса душевного рождения. Да и весь период идеалов похож не на центр, а на пролог жизни.

Другое дело, если центральным местом Пути счесть четвертый период жизни, период «чужой жизни», где вязнет не худшая половина рода человеческого. В личностном рождении действительно есть преодоление того рода, которое мы ищем: преодоление-осуществление; недаром многие культурные светские люди считают момент личностного рождения главным переломом жизни и, сами того не сознавая, исчисляют от этого момента нечто подобное тому, что мы назвали поприщем исхода. Почти каждый культурный человек в наше время стремится, как актер, изобразить из своего характера личность, достижение статуса которой почитается высшей целью человеческой жизни. Разумеется, мы не можем разделить такую точку зрения. Считать поприще исхода с момента личностного рождения значит совсем обесценить значение и роль рождения духовного (чего многие, сами того не сознавая, вообще-то и хотят).

Весьма привлекательно обозначить центральным местом кривой Пути период «своей жизни», наступающий после личностного рождения. Тут, кажется, и расположен центр человеческой жизни, центр Пути жизни. Но не центр Пути восхождения.

С духовной точки зрения нет никакого сомнения в том, что «своя жизнь» пятого периода Пути — это своя, личностная яма (или ямы) души, в которую человек обычно с трудом попадает и из которой с еще большим трудом выбирается. Не сомневаясь, можно весь Путь человека до личностного рождения отнести к поприщу вхождения; ровно так же можно, не робея, отнести весь духовный путь, начиная с духовного рождения, к поприщу исхода. Установив это, можно в перспективе всей жизни осмыслить главное дело Пути восхождения, главное его преодоление: преодоление той равновесной душевной автономности и телесно-душевной гармонии, той личностной самобытности и самовластности, которую человек осуществляет в себе в результате личностного рождения. Центр Пути восхождения как будто сам собою устанавливается на пятом периоде жизни.

Если период «своей жизни» есть центральное место Пути восхождения, его им же созданное главное препятствие, то преодоление этого препятствия начинается с критической точки Пути, с наступлением шестого периода пробуждения. Можно ли считать эту точку точкой главного перелома Пути восхождения, откуда берет начало его поприще исхода? Не есть ли период пробуждения уже исход, выхождение? Вопрос не праздный, так как от его решения зависит решение общепутевой проблемы удачи или неудачи дела восхождения. Достаточно осознать ответственность этого вопроса и его решения, чтобы ясна стала полная невозможность положительного ответа на него. Удачное прохождение критической точки и всего периода пробуждения это одна из удач Пути восхождения, но никак не определитель или сигнал результативности дела восхождения.

Человек шестого периода Пути сплошь и рядом теряет путевую благодать, попадает в самодвижение ложного или омут мнимого роста и уносится нисходящим потоком жизни, сходит с Пути восхождения. В периоде пробуждения происходит путевое таинство осмысления личностного духовного Я, своей духовной ипостаси — духовного «отца» себя, четвертого лица. Это огромный скачок духовного роста на Пути восхождения, но не его перелом, а углубление, последнее выявление и результат всего предшествующего направления движения восходящей жизни. Линия периода пробуждения на Пути восхождения имеет тот же знак, что линия периода «своей жизни», и оба эти периода, находясь перед точкой главного перевала, должны быть отнесены к поприщу вхождения этого Пути.

Главное дело всего Пути восхождения теперь должно быть осмыслено несколько иначе. Перенеся центр жизни из пятого периода «своей жизни» в седьмой период духовных родов (а это мы и сделали, приписав шестой период пробуждения в одну линию с пятым), мы тем самым выдвинули в качестве главного, поворотного препятствия Пути восхождения не душевную автономность и личностную самовластность человека после личностного рождения, а то онтологически данное (всем? каждому? некоторым?), самобытно-живущее личностное духовное Я, которое в духовных родах сознается в себе «четвертым лицом». Выходит, что главным препятствием всего Пути восхождения является персоналистическое препятствие, которое сначала создается, творится жизнью, добывается на Пути восхождения, а потом преодолевается. Только добыв и преодолев, можно говорить об успехе дела путевого восхождения.

Препятствие это уже менее всего представляется «ямой», скорее — горным перевалом, через который человек переходит. На Пути восхождения сначала взбираешься на гору плотской жизни, живешь для своего преходящего существа, затем «приходит сознание нетвердости того, на что громоздишь» (критическая точка), начинается стремительный спуск с плотской горы, и в результате оказываешься на перевале, где «видишь, что единственно живое — это духовное существо» в тебе, потребности которого и начинаешь удовлетворять, продолжая Путь, — все выше и выше подымаясь на другую гору (см. 54,53-54 — 1990 год).

Так разъяснял Толстой Путь, каждый раз сокрушаясь, что он все еще находится на перевале между двух гор. Он смотрел вверх, видел подъем и горную вершину, и ему казалось, что он внизу. На самом деле эту главную переломную точку хребта Пути восхождения он перешел в недрах седьмого периода духовных родов, где он преодолел свою личность, осознав ее пределами отграниченности, а не центром себя.

Где-то в середине седьмого периода, годам к сорока пяти у мужчин, наступает момент, который часто называют переходным мужским возрастом и обычно отмечают по первым приступам уже недугов старческих. Процессы в плоти так плотно подогнаны к нормативной кривой Пути, что сами подталкивают человека, когда нужно. Так и тут, в этой точке, недуги возраста внезапно самым явным образом — сердечными приступами, радикулитами и проч. Ставят человека перед лицом грядущей смерти. В этот год-два человек в самоощущении впервые становится смертным, реально преходящим, так что начинает, гадая, считать оставшиеся годы. До этого момента он, падая и поднимаясь, шел душою как бы вперед, в жизнь. С этого момента он не только плотски, но и душевно как бы возвращается обратно, с жизни. Это «обратно» и без всяких болезней особенно переживает тридцатипятилетняя женщина, начинающая, обычно, в этом возрасте видеть старость.

В жизни нам не раз кажется, что мы уже не идем в жизнь, а сходим с нее. Но это только более или менее резкое уменьшение скорости «вхождения», переживаемое нами как утрата. Действительное прохождение точки перелома обладает такой несомненности), что ее нельзя осознать иначе, как перелом из «в жизнь» к «с жизни». Прежде были погашения, снижение, теперь же, впервые, отстранение, ненужность того, что гасло и далеко еще не погасло в тебе, но на что уже не романтически, а буднично, в чувстве жизни «взираешь равнодушно». Это — метка главного перевала Пути восхождения в жизни всякого человека.

Вдруг оказывается, что ты не хочешь, не можешь пылать тем, чем мог и хотел год назад, что ты без видимых перемен очутился в каком-то совсем другом состоянии движения по жизни, — с другим ли центром или вообще как будто без него. Если человек до этого главного перевала прошел и личностное рождение, и духовное рождение в самосознании, то есть уже проявил «отца» в себе, то в этот момент он становится способным перенести свою жизнь в «единственно живое» в нем и тем самым как бы начинает новое обратное восхождение, новую жизнь. Если же — нет, то он возвращается обратно.

Толстой не раз говорил, что жизнь от рождения до смерти совершает круг^*) и даже рисовал этот круг в дневнике (например, 55, 228). Воспользуемся его идеей и проиллюстрируем сказанное.

Есть плоскость, из-за которой мы появляемся, рождаемся и за которую исчезаем, умирая. Производим мы этот «круг» для того, чтобы совершить по нашу сторону плоскости работу, для которой необходимо добыть духовного «отца» себя — достигнуть некоторой точки — и возвратиться назад. Круг одних людей где-то в стороне от этой точки, круг других не достигает ее, и только тот, кто дошел до нее, может совершить свое предназначение — возвратить Сына Отцу. Только с момента персоналистического перевала и начинается это возвращение Бога во мне к Богу в Себе. Таким образом, можно сказать, что в процессе жизни человека им должен быть поднят в себе и подчинен Ему некоторый онтологический глубинный пласт духовной жизни. Этот пласт персоналистически задан на Пути восхождения как предмет работы и заключает в себе суть задания человеку как Божьему путепроходцу.

Быть может, весь наш, земной, Путь вершится для этой работы сначала добывания, потом освобождения от Личности, работы, распадающейся на два поприща. На поприще вхождения, совпадающем по сути с естественным путем жизни, совершается работа выдвижения, проявления, добывания этого персоналистического пласта. На поприще исхода, совпадающем по сути с духовным путем жизни человека, совершается работа «взращивания» добытого духовного Существа, его проявление, что само по себе, видимо, одновременно означает духовное единение с Отцом. Это лучше всего, я думаю, выражено в молитве Толстого последних лет жизни: «Помоги мне быть в Тебе, с Тобою, Тобою» (57, 3).

Двигатель Пути жизни человека воссоздается по чертежам Прапути в первом периоде жизни, доводится и заправляется горючим во втором, взводится в третьем и запускается в ход — в четвертом. Мотор Пути может не завестись вовсе или взвестись и тотчас заглохнуть, или оказаться слабым, порченым, или его сломают, и может он, достигнув полных оборотов, и пойти вразнос в предстартовом возбуждении, — все может случиться. Но если духовная жизнь крепко заведена, удачно переведена в режим мнимой души и сохранена там, то для человека в конце третьего — начале четвертого периода наступает момент старта Пути восхождения.

Вся жизнь человеческая, шаг за шагом, есть преодоление препятствий для роста души. Это верно для любого участка Пути жизни. На Пути для прохождения Пути везде расставлены препятствия, каждое из которых можно преодолевать всю жизнь, но преодоление каждого из них означает не только усиление энергии роста, но и созревание чего-то нового в душе. Так всегда и везде; но особенно — в четвертом периоде жизни.

Сравнение продвижения по Пути с хождением по болоту прежде всего верно по отношению к периоду «чужой жизни». В другие времена можно еще нет-нет да и ступить, не погрязая, на твердую почву, в четвертом же периоде:

что ни шаг — то яма, топь, капкан, омут, из которого надо не замедлить выбраться. Через эту трясину и лежит дорога к личностному рождению. Если третий период можно назвать периодом взвода духовной жизни, то четвертый период следовало бы назвать периодом соблазнов, понимая это слово в самом широком смысле душевных ловушек, за-манок, обольщений.

Как только человек выходит на старт жизни, все жирующие в нем кармические силы высвобождаются и начинают бушевать. Впечатление такое, что человек проходит ходовые испытания действительной ценности и стойкости своего духа. Чтобы быть допущенным выполнять Путь восхождения, мало взвестись и удачно выйти на старт, надо еще доказать, на самом ходу доказать силу и стойкость путеводных сил в себе. В годы ходовых испытаний путеводные силы роста и оживления противоборствуют силам кармы, слои напластований которой могут быть столь широки и тяжелы, что через них не пробиться даже удачно взведенной и сохраненной духовной силе.

В нашей жизни есть роковые моменты, когда создается непробиваемая карма. Их, наверняка, немало в детском возрасте.^*) Есть они и позднее. Особенно страшна карма, созданная в пике чистоты жизни, в 16 (13) лет. Разврат, озлобленность, хищность в этом возрасте недаром вызывают ощущение нравственного кошмара. Падение в этой точке по большей части означает гибель Пути — немедленную или в дальнейшем через карму. Вообще почти все, что происходит во втором и даже в третьем периоде жизни, если не тотчас сбивает человека с Пути, то откладывается в нем кармой, которая в четвертом периоде и создает заслоны, пропасти и топи.

Вместе с кармическими силами человека в эти годы обуревают потоки похотей плоти, не столь острых, как прежде, но более властных, напористых. Обручи, которые раньше, в периоде идеалов держали их, теперь ослабли, и мало, пожалуй, найдется людей, которых тут на какое-то время не захватила бы совсем темная волна плоти. Конечно, чаще всего на гребне ее оказывается слепая, безличная стихия вожделений пола, гасящая все огни духовной жизни. Особая власть ее состоит в том, что здесь в одном и том же напоре действуют как секс, в избытке данная природой сила плоти, так и в избытке прежде накопленная карма блудливости, от которой не свободен никто.

Рано или поздно в четвертом периоде жизни наступает такой момент, который одни потом вспоминают как наилучшую, наиболее полнокровную, даже самую счастливую пору жизни, другие — как адское наваждение, полный мрак, наибольшее свое падение. Именно в четвертом периоде Пути человек проходит наинизшую точку Пути жизни, которой он часто, но далеко не всегда, обязан стихии пола. Разные люди попадают в нее по-разному и в разное время, более или менее отступив от середины четвертого периода, то есть в 23—25 лет у мужчин, и лет в 18—19 у женщин.

Последнему обстоятельству не нужно удивляться: жестокосердие, эгоизм, гедонистическую жадность, недоброту, черствость, духовную пустоту девиц этого возраста знают все, кто не прельщен и не обманут ими. Никаких особых «причин» или «рациональных объяснений» такого их душевного состояния нет, есть точка, которая находится на кривой Пути, и которую надо перейти и пережить. В этой низшей точке Пути людям столь же необходима активная духовная помощь, сколь нужна была крайняя душевная осторожность при прохождении ими ранее пика чистоты.

Человек, вышедший в четвертый период жизни, подобен попавшему в шторм кораблю, на котором почему-то не задействован, не работает руль управления. Корабль может потонуть и из-за силы шторма, и из-за своей недостроенности, некрепости обшивки, неустойчивости, перегруженности, даже от столкновения с другими такими же дурно управляемыми кораблями — но никак не по вине своего Конструктора. Жизнь и Путь — не конструкторское бюро Всевышнего, а Его задание на изготовление орудия и работу. Все что брак, — не вводится в работу, а то, что вводится, прежде всего проверяется, испытывается на крепость хода. Человека носит по волнам, валы соблазнов накатываются и накатываются на него беспорядочно и бессистемно. Бессистемность эта тоже, наверное, нужна. Что за вал набежит прежде и какой затем, зависит от полуслучайных обстоятельств житейского потока, в который каждый попадает.

Толстовский юноша ищет истину, то есть все-таки держится за руль, и то сперва становится научником, потом революционером, потом народником не по своей воле, а потому что так повела его жизнь. Что же говорить о тех из нас, руля не ведающих, которые совсем не способны остро переживать ложь и мнимость жизни? Куда после старта понесет каждого, через какие ямы, на какие волны, — предсказать никогда нельзя. Это зависит не от себя, а от сложения внешних обстоятельств. Тем и страшно после-стартовое время жизни, что руль управления тут долгое время находился в чужих руках, которым дана власть править моим ходом и которые могут направить меня чуть ли ни куда угодно.

Подходи под всякую жизнь — вот что нашептывает человеку дьявол, приставленный к его четвертому периоду «чужой жизни». О могуществе этого дьявола вспоминаешь потом с ужасом. Многие, впоследствии далеко ушедшие на Пути, душевно смелые и честные люди говорят, что в эти годы молодости они, сложись так, могли стать кем угодно, даже пытать людей или, притворившись мелким бесом, похохатывая, писать гнусности. Видимо, пропорционально утрате религиозного чувства глохнет и инстинкт душевного самосохранения и человек оказывается во власти соблазнов, которые предлагаются ему извне.

Конечно, в выборе тех или иных ловушек у человека есть некоторая свобода, степень которой зависит от яркости переживаний периода идеалов. Но «ассортимент» прельщении для выбора каждый раз определяется внешними обстоятельствами. Человеку может повезти или не повезти с этим «ассортиментом», но при всех вариантах он выбирает всегда «чужое», которое затем само стремится стать «своим».

Можно понять подвижников разных духовных религий, которые пытались затормозить Путь, не выпустить его из периода духовного взвода жизни, сознавая, что любое дальнейшее продвижение само собой означает соблазн, падение, гибель. Не исключено, что и сама идея отгорожения от мира, монастыря, возникла из этого стремления не войти в период чужой жизни, насильно сохранить ясность и чистоту третьего периода Пути. В основе монастырского жизнечувствования положена борьба против дьявола, но дьявол этот — и Библейский искуситель, и Новозаветный родоначальник и виновник греха — есть обольститель, под начало которого отдается жизнь человеческая в четвертом периоде Пути.

Безмерны и могучи геройские усилия иноков, которыми они, сами того не ведая, уклонялись от предначертанных ходовых испытаний Пути. Замечательнее всего, что это (уклонение) им удавалось, но впоследствии оборачивалось своего рода духовной инфантильностью. Отсюда духовная несамостоятельность, из-за которой человек начинает рыскать руководства себе, искать начальников своего духа среди таких же, как он, людей. Только случайно эти начальники духа, которым с полной покорностью вручают руль своей жизни, могут оказаться теми, которых желают иметь в теории; по большей же части духовная власть, как это есть и в мирских делах, принадлежит тем, кто жаждет этой власти. Жаждут же власти, и особенно духовной власти, всегда для себя, и потому в конечном счете рулевое управление Пути все-таки вручается в чужие руки, выставляемые в качестве высшей духовной власти. Таким образом, уклониться от «чужой жизни» не удается. Путь не обойдешь. Так или иначе, раньше или позднее, каждому придется войти в четвертый период жизни, который совершенно необходим и для Пути восхождения и для Пути жизни.

Во-первых, в четвертом периоде, в этой трясине жизни, постоянно погрязая, и выбираясь, и опять погрязая, и опять выбираясь, человек живет — каждый раз совершает новое духовное усилие, производит новое ускорение духовного роста, увеличивает полноту жизни, становится, как ни странно, все более и более живым. Во-вторых, каждый раз выбираясь и преодолевая, человек тем самым впрок увеличивает свой запас путеводных сил, накапливает благую карму для следующего поприща Пути. Все же, кто оказывается неспособным увеличивать полноту жизни и заготавливать благую карму, выводится из Пути восхождения и получает свое задание на Пути жизни. Это тоже необходимо. Но более всего, пожалуй, период «чужой жизни» необходим затем, чтобы кармически очистить человека, вывести из него яды кармы. Есть на Пути одно обстоятельство, которое с несомненностью свидетельствует об именно таком путевом предназначении четвертого периода жизни.

Многим людям по выходе из четвертого периода Пути хорошо знакомо состояние обновления, которое варьируется в разных случаях от состояния освежения души до мощного нравственного подъема, в котором мужчина или женщина (особенно женщина) в благости раскаяния доходит до отвращения ко всему тому, что только что, еще месяцы назад составляло предмет устремлений и точку приложения жизненных сил. Душевный подъем этот вовсе не означает личностного рождения Пути восхождения, к которому дело должно подходить в то же время. Тут вполне независимая точка Пути жизни, огонь которой сплошь и рядом зажигается даже и в тех из нас, кому почему-либо не уготовано перейти рубеж третьего рождения Пути восхождения.

Личностное рождение это вскрытие канала души, единственно ведущего к онтологически заданному пласту Личности — первоначальное просветление, потребовавшее постоянных усилий на броски духовного роста, — чего никак нельзя сказать о том подъеме на кривой Пути жизни, который мы обсуждаем. Это вообще не духовное просветление, как личностное рождение, а духовное очищение.

Усиление Богосознания (как сознания единого духовного Начала) непременно связано с ростом, сопровождается усилением, углублением духовного сознания и находится на «мужской» линии духовной жизни. Очищение Божьего сознания (как действия в человеке сознания самого Бога) сопровождается усилением своего рода «религиозного чувства» как сверхзнания себя должного и находится не на линии духовности, а на «женской» линии любви. Душевное рождение 14 (10) лет – это несомненно просветление, усиление духовного зрения в линии разумной духовности. Следующая за душевным рождением точка наивысшего подъема религиозного чувства, точка пика чистоты 16 (13) лет наступает в линии любви. Может ли быть пик чистоты без душевного рождения, мы не знаем (кажется, что может) и потому будем говорить о тандеме точек начала третьего периода Пути жизни.

Тандем путевых точек есть и в начале пятого периода, когда человек рядом с личностным рождением или отдельно от него испытывает такую радость новой жизни, такую бурю желаний и мечтаний, такую пронзительность чувств души, которые можно сравнить только с состоянием пика чистоты. Сами эти чувства, желания и мечтания могут быть сколь угодно разнообразны и индивидуальны, но всегда идеальны, создают идеал, устремлены к идеалу и в той или иной степени имеют в виду осуществление себя в идеале самоочищения.

Этот возврат религиозного чувства краток и быстро глохнет без поддержки сил, проявленных при личностном рождении. Характер чувствований или, как мы приняли говорить, стиль одушевленности человека во времена возврата религиозного чувства вполне, как это и следовало бы ожидать, совпадает с его собственным, индивидуальным характером чувствований в пике чистоты лет пятнадцать тому назад: та же и в том же категоричность взглядов, тот же и в том же максимализм, те же, только более уверенные и тяжелые взмахи нравственных крыльев, в том же, что и в 16 лет, неистовость, хотя куда более сдержанная и обладающая средствами не только к мечтанию, но и к исполнению. Вообще на первый взгляд кажется, что то, о чем двенадцатилетняя девушка и шестнадцатилетний юноша мечтают, заводя себя, — то стремится реально, в работе осуществить себя лет в 28 (20).

Но осуществление юношеской или девичьей мечты в этой точке жизни бывает только в старых романах и никогда в реальной жизни. И не потому, что мечты не могут соответствовать действительности, а потому, что жизнь не кончилась, и, в некотором смысле, если говорить о направленном движении к центру Пути, только начинается. Мечты точки первого пика чистоты заманивали человека на Путь жизни и служили взводу его духовной жизни. Мечты точки второго пика чистоты — тоже подзавод и своего рода «заманка» для вхождения в «свою» душевную колею, к главному хребту Пути восхождения, через который предстоит перевалить.

В отличие от первого пика чистоты, точка второго пика чистоты, находясь, как и первая, в линии любви, не самоценна и, служа целям личностного рождения (своего собственного или через другого), взводит и вгоняет в «свою жизнь». Причем, если наступление первого пика чистоты совершенно непроизвольно и по сроку неизбежно так же, как неизбежно в срок цвести цветку, то второй пик чистоты ждет своего часа, может разрядиться вхолостую, может дождаться, но может так и не дождаться себя. Пик этот иногда наступает до личностного рождения, иногда после, но может быть и без него. Блажен тот, кто, пережив сосущее чувство душевного голода второго пика чистоты, насытил, наконец, себя той пищей, которой жаждал. И печально, когда, чтобы снять голодное чувство, приходится обманывать себя, потребляя суррогаты душевной пищи. Бывает и так, что точка второго пика чистоты вот-вот должна бы быть, могла быть в жизни человека, но ее не было. В таких случаях женщина, которая всегда особенно остро переживает неудачу второго пика чистоты, говорит, что время а ней идет зря, попусту, ни для кого. Мужчина же — просто окостеневает.

В жизни нашей должно и может так случиться, что точка личностного рождения в линии разумной духовности совпадет—не совпадет, а образует единство, тандем с точкой второго пика чистоты в линии любви. Тот, кто знает возникающее при этом состояние, знает и что такое истинная полнота собственно земного существования, и что такое душевная, доходящая до ясновидения проницательность, и, главное, что такое земное счастье (а значит, и слепота). Испытать, не входя в «свою жизнь», это состояние чистоты, слепоты на тьму и, вместе, просветления — самая большая радость, которую может получить человек от жизни за весь свой естественный путь. В тот момент, когда человек зачинает себя, начинает пробивать себя к центру Пути восхождения, его заново заряжают и поднимают I ад собой. Вплоть до духовного рождения (до которого еще надо дойти) это безусловно лучшая пора Пути, о которой вспоминаешь потом со слезами боли и умиления. Но как больно и обидно, когда самая счастливая пора эта бывает испорчена.

Линия любовной духовности, как и другие линии жизни, весьма неравномерно движет человеком на его Пути. То она уходит в глубину, в тайники свои, то всплывает наружу, на поверхность душевной жизни, и тут производит работу; затем опять отступает вглубь. Но бывают мгновения, когда любовная духовность овладевает всем духовно-душевно-плотским существом человека, полностью наполняет его и хозяйничает в его Пути жизни. Таковы точки пика чистоты. «Любовь душит меня, любовь плотская и идеальная... — пишет Толстой в начале 1857 года, когда он как раз находился в состоянии второго пика чистоты. — Я сам себя интересую чрезвычайно. И даже люблю себя за то, что любви к другим много» (47, 129). Так же «душит» идеальная и плотская любовь во времена первого пика чистоты. И конечно же, прежде всего любовь «к ней» или «к нему». В такой любви или мечте любви более всего и происходит взвод духовной жизни в начале третьего и начале пятого периода жизни.

Но это разный взвод и разных состояний души человека. В точке первого пика чистоты человек заводится на Путь жизни, тут важен общий накал души его, избыток духовной энергии и сил, которые не дадут ему остановиться, встать на Пути, засесть в одну из душевных ям, которых полным-полно в четвертом периоде жизни. Тут обретается главная путевая способность — способность к ускорению духовного роста, к броскам роста, к путевой «брани». Завод же второго пика чистоты не на «брань» духовной жизни, а на труд духовной жизни, на Путь восхождения, на тяжелый и напряженный труд бурения себя, для которого нужна прочность душевного бытия и устойчивость всей жизни. В периоде идеалов, где «идут бури», ничего этого не нужно. Чем «несчастнее» любовь, тем тут лучше, — больше, круче заводится, (см. 2.3.3).

Во времена второго пика чистоты необходимо некоторое душевное обеспечение, мистическую сущность которого мы когда-нибудь попытаемся понять. Есть в эту пору жизни непреодолимое стремление опереться на «нее» («него»), продолжать путь непременно вдвоем, вместе, как единое целое осуществляя свои вновь засветившиеся идеалы жизни. И при этом иметь и сохранять полную устойчивость, надежность, неколебимость своего центра тяжести жизни. Трудно сказать, как это совместимо. Поэтому-то в эту пору у мужчин столь распространено убеждение, что необходимую для него (для предстоящего труда жизни) устойчивость души самому обрести чрезвычайно трудно и что ее может дать только женщина, жена, «семейное счастье», если вспомнить название толстовской повести того времени, в которой и разрушалась эта законная, но опасная иллюзия. Любовь во втором пике чистоты дана не только на подзавод труда духовной жизни, но и на единение с другим «Я», которое по мечте твоей должно составлять единое целое с твоим «Я» и, как единое с тобой, совершать совместно твое дело жизни.

Такова полная мечта о новом будущем счастье, составляющая основу любовного чувства второго пика чистоты. Стремление воплощения этой мечты в действительность ставит человека, всю его путевую судьбу в зависимость от воли или, часто, произвола другого человека, у которого иной путь, а то и беспутье. Начертавший кривую Пути восхождения, рассчитывал здесь, наверное, на ту душевную способность, которую Толстой считал главным свойством именно женской любви: желание, стремление и радость отдать свое мировоззрение любимому человеку, кто бы он ни был. Вечный идеал такой женщины — Душечка, над которой тихо посмеялся Антон Чехов, более всего страшившийся стать «рабом», утратить плоды своего личностного рождения, а следовательно, боявшийся и духовного своего рождения. Чтобы стать Душечкой, совсем не обязательно любить ничтожного Кукина, важно любить так же, как любила она, чего современная женщина часто лишает себя. Произошло это, конечно, не потому, что обнищала женская любовь, а потому, что, по современному извращению любви, саму ее, стань она Душечкой, любить не будут... Порочный круг этот создавался еще во времена молодости Льва Николаевича.

Неудачная любовь в пору второго пика чистоты одна из самых больших путевых бед человека. Показательно, что «несчастной», то есть вовсе отвергнутой любви в пятом семилетии, как правило, не бывает, любовь здесь должна раскрутиться, а для этого иметь реальную надежду на действительное осуществление мечты. Без взаимности (фиктивной или действительной) любви разжечься тут уже трудно.

Каждый в пору второго пика чистоты полюбивший мужчина заранее убежден, что он без особого труда выполнит, как кажется, легкую и радостную работу по единению двух «Я» в любви, дабы далее либо упиваться этим единением, либо, душевно обеспечив себя, продолжать труд своей жизни, понимаемый как угодно разнообразно. В первом случае это, бывает, удается, во втором же — почти никогда. Причем эта невозможность или трудность единения выявляется не сразу, а тогда, когда душа на полный ход запущена на любовную работу, когда она чем-то спровоцирована на прокол второго пика чистоты. Нередко человеку приходится всуе использовать свои, совсем для другого дела предназначенные душевные резервы. Это беда тем более губительная, что время от времени сопровождается дарующими надежду вспышками величайшей радости, ослепляющей человека.

Так можно истратить весь запас духовных сил, в том числе и путеводных сил, тех, которые необходимы для Пути восхождения. Нет ничего тягостнее такой зряшной душевной работы, которая духовно выматывает человека. Можно ли долбить или копать, стоя на шаре? Так же трудно совершать труд третьей стадии жизни, находясь в состоянии душевной неустойчивости. Хуже же всего то, что тут сгорают неприкосновенные запасы духовной энергии, необходимые для уверенного выхода через центр Пути на духовный путь жизни.

Кто знает, как выйти из этой ситуации? Нужно не попадать в нее. Толстой попал на это разрушительное колесо и вышел из него. История любви и разрыва двадцативосьмилетнего Толстого и двадцатилетней Валерии Владимировны Арсеньевой очень поучительна. Как Толстого тогда занесло на нее, сказать трудно. Занесло, и все тут — пора нашла такая. На исходе четвертого семилетия жизни, в несколько месяцев лета и осени 1856 года с Толстым, по наблюдению его тогдашних знакомых и судя по его дневникам, произошел серьезный внутренний переворот. Кроме изменения мировоззрения, он с этого момента почти целый год до лета 1857 года «упивался быстротой нравственного движения вперед и вперед» (47, 109).

Началось все с его любви к В. Арсеньевой, которая и в старости осталась для него «Валерией». Что это была за женщина и могла ли она быть возбуждена на более или менее устойчивое нравственное и духовное усилие, мы не знаем. Да и требовалось от нее только неукоснительное следование созданному Толстым образу семейного счастья, все же остальное — образование ее сердца и ума, и даже воспитание вкуса — Толстой брал на себя. В чувстве к ней Толстого вообще не приходится сомневаться. С другой стороны, в Дневнике его того времени можно найти немало неправдоподобно уничижающих ее характеристик, свидетельствующих о чрезвычайной накаленности и взрывчатости его чувств. Толстой был уже готов бросить всю свою энергию на эту женщину, через которую, вероятно, можно было бы выгореть дотла.

Наивысшей точки его чувство к ней достигло в начале ноября 1856 года, когда он фактически сделал предложение. Брак их расстроился из-за, казалось бы, совсем незначительного обстоятельства — ее вполне невинного и мимолетного увлечения, о котором она же первая рассказала ему. Дело было не в самом факте ее увлечения, не затрагивавшего его чести, — Толстой готов был простить и уже простил ей это, — а в каких-то трудно уловимых оттенках этого ее чувства, которые все же уловил Лев Николаевич. «Она сама себя надувает, — пишет он в Дневнике, — и я это вижу насквозь, вот что скучно» (47, 102).

Представьте: в пору наивысшей радости естественного пути жизни человек по какому-то оттенку чувства понимает, что девушка, которую он любит, без которой он чувствует «тоску невыразимую везде», с которой связаны все его мечты о счастье в будущей жизни — понимает, что эта девушка не то что не любит его сейчас — как раз сейчас ей искренне кажется, что она любит, — но непременно разлюбит его в будущем, то есть понимает, что счастья с любимой не будет, а будет только потрава себя, от которой надо скорей бежать. И Толстой, страдая, но спасая себя, придрался к какому-то ее слову, порвал с ней и в назидание себе написал «Семейное счастье». Так он не обрел радость, но сумел отказаться от миража этой радости (что очень непросто) и, главное, сохранил себя. То, конечно, Толстой. Ну а мы, грешные?

В любви второго пика чистоты — 28—30 (20—22) года — есть одна особенность, отличающая ее от всех иных подобных чувств и чувствований человека. Эта отличительная черта — резкое обострение проницательности, душевного ясновидения на жизнь вообще и на каждого человека. Вот как в последнем томе «Войны и мира» Толстой описывает Пьера в пору второго пика чистоты, счастливо совпавшего у него с личностным рождением, и потому особенно «безумного»:

«Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навеки верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, во внутренних сомнениях и противоречиях прибегал к тому взгляду, который имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен. «Может быть, — думал он, — я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда и проницательнее, чем когда-либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что... я был счастлив» (т.1У, ч.1У, гл. Х1Х).

Вообще говоря, эту проницательность на жизнь человек знает в себе и в момент первого пика чистоты, в юности, когда в нем впервые выходят на поверхность его скрытые силы установления Пути. Эти же силы оживления наставляют человека в его прозрениях и далее. Такие прозрения будущего (то есть Пути) по выходе из четвертого периода знакомы в минуты любовного безумия многим из нас, но им редко верят, и даже видят достоинство в том, что не верят, а потом, когда поздно, вспоминают о них с горечью. Любовь в эту пору становится провидческим чувством и, надо думать, человеку не зря дана тут эта зрячесть в любви, которой до того у него не было. Надо доверять этому своему путеохраняющему провидческому чувству, как это сделал Толстой, а не слепить самого себя из-за странной боязни неполноценности своей страсти или из-за чего бы то ни было иного.

Партия второго пика чистоты в жизни Толстого вовремя не была сыграна^*). Это, наверное, большая неудача. Но было бы хуже, если бы он, как многие из нас, попытался, ослепляя себя, сыграть ее, несмотря на тот сигнал путевой опасности, который ему посылался его же любовным чувством.

Без предварительного мощного очищения быть не могло и второго пика чистоты в жизни человека. Очищение необходимо предшествует второму пику чистоты. А это значит, что весь четвертый период жизни со всеми его соблазнами, страстями и беспутством, можно осмыслить в качестве чистилища естественного пути жизни. Это — жерло, в котором души одних сгорают вовсе, других — выгорают до какой-то глубины, третьи же очищаются в огне. Таков, наверное, смысл, такова и задача четвертого периода Пути — периода чистилища жизни.

В четвертом периоде Пути происходит извержение души, но не извержение «чужого» в ней, как можно было бы подумать, памятуя прежде сказанное, а извержение себя. Человек идет по болоту, но цель не только в том, чтобы перейти это болото, то есть через топи «чужого» выйти к тверди «своего», а в том, чтобы в этих хождениях извергнуть из себя, изжить из себя то, что должно быть извергнуто и изжито. Это может быть и сама душа. Недаром люди, сошедшие с Пути жизни еще в предстартовое время, в третьем периоде жизни ждут вхождения в жерло чистилища как своего звездного часа. Здесь они извергают всего себя, горят и сгорают в шлак; горение это и составляет их лучшее воспоминание в жизни. К концу чистилища они еще дымятся, но далее только остывают. И вспоминают, чтут свое горение, утраченную силу страстей, саму по себе страстность, буйство души и тела, независимо от характера или содержания страстей.

Другие вспоминают четвертый период более личностно. Особую привлекательность составляют для них не столько сила страстей того времени, сколько точка приложения их, — то прельщение или обольщение, которое завладело тогда всею их жизнью, а потом перегорело. В период чистилища такой человек изжил в себе то наслаждение, которое более всего манило именно его, изверг из себя свое, ему свойственное прельщение. Нужно ли говорить, с какой слепой страстью человек занимается этим делом?

Конечно, такое индивидуальное прельщение никогда не вычеркивается из жизни, но в качестве главного прельщения оно теряет свою особую силу. Тот, кто в 20—25 лет постоянно жил, скажем, в состоянии влюбленной блудливости, так что это душевное состояние определяло всю его жизнь и было главным, тот обычно в зрелости, продолжая быть под властью тех же сил похоти, почти свободен от нее как прельщения души. Заметьте, что пожилые ловеласы, как правило, горели в молодые годы чем угодно, но не женщинами. Тогда было другое наваждение, овладевшее в данном человеке куда большей обольщающей силой. В чистилище Пути человек, сам не управляя собою, реализует — извергает и гасит — те свои главные прельщения, для которых создались необходимые условия; гасит, конечно, не совсем, а как главное, особенно властное над ним.

В послестартовое время (на третьем десятке жизни) все кармические силы начинают активно работать на Пути. Карма прежних времен создавала душевные напластования, ложные представления о благе, которые Толстой называл соблазнами. Все соблазны в период чистилища составляют как бы питательную почву для плевел-прельщении, то есть тех душевных устремлений, которые направляют человека, определяют выбор той или иной душевной ямы из предложенного ему «ассортимента». Какие из плевел вырастут и какие прежде, а какие позднее, — в руках дьявола четвертого периода, но сами плевелы эти — «свои». Они напитаны всеми соками соблазнов, но в строго индивидуальной, особой для каждого пропорции, обладающей наибольшей властью над его душою.

В жерле чистилища сгорает не почва, не соблазны, а ростки соблазнов, плевелы обольщений, созданные уникальным балансом кармических сил конкретного человека. Сгорая, они не освобождают человека из-под власти соблазнов, но разрушают тот «свои» роковой баланс кармы, под особенную власть которого он склонен подпадать как личность. Тут своего рода личностное освобождение и очищение, извержение и сожжение тех «своих» ростков соблазнов, которые стали бы наиболее опасны после личностного рождения, в периоде «своей жизни» и особенно пробуждения. Выполоть «свои» плевелы из «своей жизни» — вот, кажется, задача периода чистилища жизни.

Секрет стратегии естественного пути жизни, наверное, состоит в том, что главные плевелы «своих» обольщений всходят раньше, чем семя доброе. Час плевел наступает тогда, когда семя доброе только набухает. Чтобы можно было сжечь, выполоть, перепахать плевелы, они всходят прежде, чем прорвется на поверхность росток духовного семени. Что было бы с ростком этим, не будь такой последовательности!.. И действительно трудна и опасна судьба человека, которому управляющий чистилищем слепой дьявол не позволил реализовать и изжить основные его прельщения. Одно можем сказать: сам человек всегда стремится выжечь в себе то, что заглушает его.

Духовно взведенный человек выходит на старт собственного Пути, но прежде чем начать свой Путь, проходит очищение в огне беспутия. С «горизонтального» участка мы всегда входим в «вираж». Вход в чистилище всегда обвал, хотя обваливаться человек может постепенно, оползнем, или сорвавшись, разом. Последнее обычно бывает тогда, когда период идеалов почему-либо затянулся; тогда человек чуть ли не сразу же попадает в наинизшую точку жизни, к «самой пылкости дурости», как удачно определил кто-то. Человек идет вразнос, что часто кончается путевой катастрофой. Девушкам в 16—18 лет все же помогает их еще идеалистическое окружение юношей-сверстников, от которого они стремятся отойти. У молодых мужчин такой подпоры нет и своей «пылкости дурости» они могут противопоставить лишь то, что ими же нажито в периоде идеалов.

Наинизшая точка жизни — низшая как в нравственном, на линии любви, так и в духовном отношении, на линии духовной разумности жизни. Это не означает гибель духа. Здесь человек лишается не духа (тогда бы он стал животным), а силы духа, способности руководиться духовным сознанием и религиозным чувством. Во всю вторую стадию Пути человек остается дипольным существом, которым он становится с душевным рождением и которым перестает быть с рождением личностным. В душевном человеке всегда два центра тяжести жизни, только в периоде духовного взвода эти центры бурно взаимодействуют, противодействуют, тормозят друг друга, в периоде же чистилища они друг от друга оторваны.

Связи между духом и телом в сердцевине четвертого периода жизни разорваны настолько, что идеальные представления о благе, даже оставаясь на прежнем уровне, почти совсем перестают оказывать реальное позитивное (путеводное) или негативное (контролирующее) влияние на волю, которой, таким образом, полностью овладевает прельщение.

С этого момента человек в буквальном смысле начинает вести двойную, тройную жизнь, и может думать одно, говорить другое, а делать третье. И при этом не чувствовать разлада или, во всяком случае, не мучиться им. Конечно, сила подзавода — «юноша» в глубине души — остается еще многие годы и десятилетия во взрослом человеке всегда готовой проявить себя, но редко себя проявляющей и лишь присутствующей в нем силой. С периода идеалов этот «юноша» всегда «дежурит» в душе, но в чистилище нельзя использовать его, прежде не выключив в себе действие центра тяжести плоти. В чистилище человек способен лишь переключить себя из состояния «тьмы» в состояние «света», но не включить свет во тьму, не светить во тьме. Обычно такое кратковременное переключение, такая короткая «остановка жизни» означает конец какого-либо прельщения, преодоления душевной ловушки, еще одно сожжение кармы.

На линии любви наинизшую точку жизни можно представить как конец того процесса перекрытия канала для Божьего сознания, который начался еще в конце магического периода жизни. Для нормально идущего по Пути человека тут его впадина антилюбовности. Для сошедшего с Пути человека это, разумеется, никакая не «впадина», а, может быть, даже и одна из вершин в линии любовной духовности.

Степени падения человека неисчислимы, но говоря о генеральной кривой его Пути восхождения, можно установить на ней впадину наибольшей остроты сознания отделенности, самозамкнутости и враждебности — не ко всему, не к жизни как таковой, а к иному Я. В эту пору человек ищет признать в другом человеке «другое Я», то есть друга, и рад этому. Он легко признает в качестве «другого Я» некоторое коллективное единство, но явно или подспудно враждебен ко всему, что не вошло в область его саморасширения. Тут на какой-то срок и образуется то взаимопроникновение любви и ненависти, которое не дошедший до пробуждения и неискренний Максим Горький счел постоянно действующим фактором души человеческой. Конечно, можно стараться развить в себе это уродливое образование души, сделать его навсегда нормой, — этого и желает чистилищный дьявол и те, кто берут на себя его функции.

Кажется, Исайя угрожал евреям педократией, властью детей над ними как наибольшей карой Божией. Оно, действительно, обидно. Но думаю, что худшее, что может случиться в обществе, это власть 20—25 (16—19)-летних людей в нем. Человек в это время, страстно любя некоторых, не любит никого. Ему категорически противопоказано заниматься людьми, к которым он не должен выходить и которым он может даже и не по злу принести зло. Есть правило в жизни: в пору, когда «обнищала любовь», следует заняться вещами — или самим собою! — но не людьми, не управлением, не просвещением, не воспитанием, даже не лечением их и не борьбой за их благо или блага. В 24 года легче всего идет математика, астрофизика, лингвистика, геология. В двадцать четыре же какое наслаждение образовывать себя (в толстовском смысле), заготавливать впрок, копить себя. Но выйди на люди — и станешь злыднем!

Неплохо в пору эту и «спится» в мнимой душевности. Ночь же... Многие девушки только и спасаются этими снами. На какие картины, стихи, симфонии, рассказы, критические статьи, философские трактаты или науку она попадет, зависит от полуслучайных обстоятельств — замечательна преданность, с которой здесь отдаются разным именам. Это, возможно, спасает от гибели, но не очищает от кармы. В чистилище жизни человек должен выплавиться (как в домне) в действительном жару, выгореть в настоящем огне, а не в жару и огне мнимом.

Чаще всего идущий по Пути человек выходит или, вернее, обрывается в четвертый период из отрезка мнимой душевности, которую продолжает нести в себе. Выгорать без нее — ох, как туго. Собственно говоря, мнимая душевность никогда никому не мешала плотски прельщаться, как кому хочется. Она помогает—не помогает, а анестизирует человека в это трудное для него время. Значение, роль и место работы мнимой душевности в четвертом периоде жизни столь сложно и запутанно, что для того, чтобы выработать хоть сколько-нибудь четкий взгляд на эти вопросы, нам надо коснуться многих проблем, о которых мы пока даже не упоминали. Ясно, однако, что, как совсем без мнимой душевности плохо, так и попадать в омут мнимого роста губительно.

Возможность самовращения в соблазне, своего рода сновидческой деятельности со своими препятствиями, победами, падениями, душевными ямами и взлетами — одна из самых грозных опасностей рассматриваемого периода Пути. Во сне можно пройти и сквозь стену, можно и многое другое, но от этого с души ничего реально не счищается и ничто не создается. Человеку часто кажется, что культура усиливает в нем нити духовного тяготения, возвышает и обуздывает его. На самом деле происходит нечто вроде возгонки духа в мнимую душу, когда твердость своего центра духовного тяготения распыляется в дым, образуя вместо твердого центра облако. Символ культуры — облака, висящие в небесах. Спору нет, они способны манить и притягивать к себе, создавать туманности духовных центров, подобие духовной жизни, и это не так уж плохо при разрыве духовных связей четвертого периода жизни. Наверное, даже неизбежно или желательно. Но это все же праздность, труд подменяющая, а не труд. Блажен, кто в 25 лет способен обольстить свое прельщение, но все же нельзя свое земное болото превращать в псевдонебесный омут, в непроходимую топь мнимого роста, от которой просыпаешься к действительной жизни, когда уже поздно.

Из того, что в четвертом периоде жизни происходит кармическое очищение человека, конечно, не следует, что беспутие чистилища — хорошо. Прохождение этого болота жизни само создает карму, предназначенную действовать в следующей стадии Пути. Весь четвертый период человек зажат между необходимостью последовательно идти по соблазнам для очищения и роста с одной стороны, и кармой от этих соблазнов с другой. Кто тут может подвести баланс?

Мало ли людей, так обнадеживающе начинавших после душевного рождения, бурно прожив четвертый период, легко перемахнули порог личностного рождения и вскоре спекались, гасли, останавливались? Карма. А те, кто и не хуже других были в пору духовного взвода, и обвалились в следующий период вроде бы удачно, и в чистилище особенно не буйствовали, а результат — в типе или в толпе.

Как человек проходит четвертый период жизни, обеспечено кармически и духовно всей его предшествующей жизнью, но вовсе не определяет его способность к личностному рождению. Вопрос этот решается на небесах таинственными силами установления Пути. Для личностного рождения должен быть в глубинах души онтологически задан сам личностный пласт, который человек потом может поднять или не поднять. Последнее в свою очередь зависит от качества осуществления Прапути в первой стадии жизни и, наверное, от душевного рождения, а окончательно решается, как думается, на первой развилке Пути, лет в восемнадцать. Решенное в этой точке почти бесповоротно, так что нужны особые беспутства, чтобы отменить его. Практически же, кому суждено, — те проходят личностное рождение, что бы ни было в годы чистилища. Для этого им надо в конце четвертого периода преодолеть лишь карму несвободы, раскрыть и ощутить себя. Это же, в свою очередь, предполагает исходный путеводный дар свободы, освобождения, «оживления», не заглушенный в детстве и отрочестве и развитый во времена взвода духовной жизни. И — только.

Карма четвертого периода жизни вряд ли слабее кармы любого другого отрезка Пути или Прапути. За обвал свой и за утрату чистоты души человеку приходится платить только в конце третьей стадии Пути восхождения. Причем действие и его тяжелые последствия тут так далеко отдалены во времени, что возмездие даже и не воспринимается возмездием, а моментом естественного развития человека.

После личностного рождения карма чистилища вовсе не мучает человека, наоборот, поначалу она доставляет ему наслаждение. Карма, как мы говорили, сбивает крутизну восхождения последующей стадии Пути, так чтобы в итоге перевести его на кривую нисходящую. А это процесс когда быстрый, а когда, и чаще всего, медленный. Чтобы сбить крутизну восхождения личностного человека, кармическим силам вовсе не нужно лишать его облика, — достаточно удлинить его период «своей жизни», который мы ранее, может быть, недостаточно ответственно назвали солнечным периодом естественного пути жизни.

Свободно-духовный человек назвал бы эту пору порой пьянства человека своим «Я», опьянением самим собой. Главное желание личностно рожденного человека, его основной двигатель жизни есть стремление разработать свое «Я»: создать цельный образ себя, утвердить и по возможности явить его. При этом он может идти как в направлении самоуглубления, разрабатывая и подымая все новые пласты своего сознания, так и в направлении изощрения себя, все более и более совершенно и умело себя повторяя. Первое — рост и восхождение, в состоянии которого человек хоть какое-то время всегда живет после личностного рождения в «своей жизни»; второе — ложный рост, самодвижение и нисхождение, в которое многие из нас впадают потом. Второе—остановка и продолжение первого, но где кончается рост и начинается самодвижение никогда не видно: и то, и другое до времени в переживании счастливо. Проходят годы, прежде чем зримо и вдруг проясняется, что ты давно уже не растешь, а «ушел по касательной»...

В конце чистилища человек все более и более сознает то, что чуждо ему из того, что он вобрал в себя за эти годы. Чуждое определяется не по достоинству его, а только по несвойственности себе. Стоя на пороге личностного рождения, каждый желает быть в одном лице и композитором, и исполнителем, и инструментом. Быть композитором, самому вести себя и управлять собою, дано не всякому, и тот, кому не дано, ищет и находит свой образ установления — становится «типом». Но так или иначе, на хаотичные желания плоти здесь набрасывается узда, не прежняя, третьего периода жизни, выработанная религиозным чувством узда совести, чести, внутреннего достоинства, — а новая, узда управляющего личностью начала — «своего» (состава «Я») или «моего» (мне принадлежащего или к которому принадлежу «Я»). Так опять обретается рулевое управление, через которое человек сознает себя некоторым плотско-духовным единством, некоторой целостной особенностью, цельно отделенной от других на всех вскрытых уровнях души. Это, видимо, и есть то, к чему -стремится Путь жизни, — но не Путь восхождения.

Обретя единство чувств и чувствований, единое руководство душою и телом, личностно рожденный человек, став «зрелым» человеком, перестает быть дипольным существом, для которого внутренне нетрудно любое расхождение слов и дела. Теперь ему нужно как-то замазать, примирить в себе — пусть искусственно — противоречие «своей правды» и своего дела. Личностно рожденных циников не бывает. Ничто более не ставит заслон личностному рождению, как культивирование цинизма. Для циника нет сознания греха; у личностно рожденного человека есть сознание греховности, ощущающегося в качестве сознания измены самому себе. Любое отступление от себя сознается им как грех. При этом стремление и вкусы могут остаться почти теми же, что были, но, если раньше они определялись внешними различиями между людьми (физическими, умственными, культурными, профессиональными, яркостью общения), то теперь они определяются внутренними, душевными различиями между ними. Даже плотские пристрастия теперь устанавливаются душою.

Конечно, через личностное рождение проходит только тот, кто на душевном уровне, по характеру воли и чувств оказался в состоянии определить «свое» и, главное, создать «свой» мир, то есть осознать свою цельность, единство и особенность не только отрицательно, но и положительно, кто не пришел лишь к своим, но к себе. Такой человек сознает свое «Я» не в чувствилище плоти — в основании конуса его «Я» — и не в точке, ще, он знает, зажжено его сознание, — на вершине конуса, — а как весь конус, как единое духовно-плотское целое. Так сознанное «Я» еще не меняет самих стремлений человека, но меняет их характер.

Путь жизни вышел туда, куда должно, и на этом, собственно, завершен. Личностно рожденный человек, обретший стержень себя и свой руль, счастлив. Ему вновь, как прежде, кажется, что он может все. Начинается «своя жизнь», и большинство из начавших ее во всю последующую жизнь на разных уровнях повторяют себя такого, каким стал в первое время после личностного рождения. Они как бы не успевают выйти из периода своей жизни и навсегда застревают в нем.

Каждый прошедший личностное рождение потенциально способен к рождению духовному. Путь к рождению духом лежит через пробуждение, и, прежде всего, через критическую точку жизни, которая, собственно, может наступить когда угодно. Для нее нет возрастного ценза, но есть свой срок или, вернее, свое место на Пути: точка эта в последовательности других точек кривой Пути должна находиться строго на своем месте.

Генеральная кривая Пути восхождения размечена так, чтобы духовному рождению в самосознании необходимо предшествовала точка наибольшей скорости роста, а ей — критическая точка жизни. Оно и понятно: в критической точке устанавливается направление, в точке максимума скорости роста дается разгон, который и обеспечивает собственно пробуждение духовного сознания. Но если прохождение критической точки в жизни любого, прошедшего личностное рождение человека, я думаю, неизбежно, то точка максимального роста, точка «откровения», вершина сорокалетия весьма жестко привязана к плотскому возрасту на Пути восхождения.

Критическая точка путевого человека может наступить и в 45, и в 60, но тут она — не на своем месте, — она уже не сработает на Пути: поздно... Такое запаздывание — обычнейшая вещь в жизни. В результате его мощная оживляющая сила идет не на духовный рост, а на самодвижение, ускорение которого повышает конкурентоспособность человека в избранной им сфере деятельности и тем самым обманывает его. Можно не сомневаться, что это роковое путевое опоздание, продлевающее пир пятого периода, создает нам в отместку лукавый чистилищный дьявол, пользуясь кармой четвертого периода жизни. Карма свое сработала, как только критическая точка незаметно сдвинулась на период.

Критическая точка жизни и точка духовного рождения в самосознании находятся между собой в отношении вопроса и ответа. Нельзя отвечать на то, что не спрашивают. Не может быть духовных родов в самосознании без предшествующих им стремлений решения Пути. В периоде «своей жизни» этому препятствует своего рода консерватизм, из-за которого большинство личностно рожденных людей лишь на разных уровнях повторяют и повторяют себя. Карма плотского и душевного человека понижает энергию путеводной силы личностного человека, необходимую для вступления в шестой период пробуждения. Есть люди, которые больше всего боятся разрушения в себе сознания Я как независимого, единого духовно-плотского целого. В периоде же пробуждения это единство начинает если не разваливаться, то расслаиваться: композитор, исполнитель и инструмент, бывшие недавно еще в едином лице, начинают как бы разделяться.

Прежде всего, восходящий человек в периоде пробуждения начинает различать в составе своего Я не композитора и исполнителя, а инструмент, орудие (топор, который рубит, как еще до Толстого, говорил Аристотель) и исполнителя — то «Я», которое рубит топором, то есть «отца», сознаваемого в четвертом лице. Представление о четвертом лице может быть столь же ярко, как у Толстого, или смутно, но совсем без него не может быть пробуждения, а затем и точки главного перевала между «входом» в жизнь и «выходом» с нее. Точка духовного рождения на Пути восхождения несомненно лежит уже на линии исхода, и для того, чтобы достигнуть ее, человеку необходимо преодолеть еще один, пожалуй, самый мощный заслон кармы, накопленный непреодоленными прельщениями всей прошлой жизни.

Перед нами дневник шестидесятитрехлетнего Януша Корчака, в котором он за два месяца до мужественной своей гибели пытается осмыслить пройденный им путь, графя его строго по семилетиям. Эти путевые самонаблюдения знаменитого педагога во многом совпадают с тем, что мы уже знаем о Пути.

«Если я прослежу мою жизнь, — пишет он, — (каждый) седьмой год принес сознание своей (вновь обретенной) ценности». «Я есть», — так Корчак определяет плотское рождение; «Я вешу», — момент смены первого и второго периодов; «Я значу» — душевное рождение; «Меня видят» — начало чистилища; «Я смогу» — личностное рождение; «Я буду» — конец пятого — начало шестого семилетия.

Вот как описывает Я. Корчак душевное рождение: «Четырнадцать лет. Гляжу. Наблюдаю. Вижу... Глаза у меня должны были открыться. И они открылись. Первые мысли о реформах воспитания. Читаю. Первые тревоги, беспокойства. То путешествия и романтические приключения, то тихая семейная жизнь, дружба (любовь) со Стасом. Я размышляю о любви; до тех пор я только чувствовал — любил. С семи до четырнадцати я беспрерывно был влюблен в ту или другую девочку... Любовь к Мане с четырнадцатого года моей жизни являлась составной частью этого. Чувств, поочередно, то убаюкивающих меня, то потрясавших. Мир, полный интереса, находился уже не вне меня. Теперь он был во мне. Я существую не для того, чтобы меня любили и мною восхищались, а чтобы самому действовать и любить. Не долг окружающих мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и человеке».

Прекрасно: я один, и я сам.

Начало чистилища Я. Корчак осмысливает как убывание жизни и как бунт против законов природы, ведущих все живое к смерти. Пожалуй, это у Корчака от ума. Но описание душевного состояния «двадцать первого года» жизни очень верно:

«3х7. На моем седьмом году — школа, на четырнадцатом — религиозная зрелость (!), на двадцать первом — армия. Мне было тесно уже давно. Тогда меня сковывала школа. Теперь мне тесно вообще. Я хочу завоевывать, бороться за новые просторы».

Слово «армия» тут не надо понимать буквально. В 21 год Я. Корчак начал активную литературную и оппозиционно-общественную деятельность, в результате которой был даже ненадолго арестован. На армейскую службу он попал только в 26—27 лет; так что слово «армия» надо понимать в смысле борьбы жизни. Надо завоевать, сделать, иметь, взять, — таково требование души четвертого периода. Как пишет Корчак: «Стань на колено, целься и стреляй». А то — в атаку!

Личностное рождение («Я смогу»):

«4х7. Потребность в безукоризненной деятельности на своем собственном участке. Я хочу уметь, знать, не лениться, не ошибаться. Я обязан быть хорошим врачом. Вырабатываю собственный образец. Не хочу подражать признанным авторитетам». Автор, как видите, идет строго по путевому графику. Впереди — критическая точка жизни — «Я буду».

«5х7. Я выиграл в жизненной лотерее. Мой номер уже выпал. Ставка — ровно столько, что в этом розыгрыше не проигрываю (если только не рискну вновь). Это хорошо; я мог и проиграть. Зато потерял шанс на главный выигрыш, значительный выигрыш — жаль! Мне справедливо вернули то, что я потратил. Безопасно. Но серо — жаль. От одиночества не больно. Ценю воспоминания. Школьный товарищ — приятная беседа за стаканом черного кофе в случайной уютной кондитерской, где никто не помешает. Не ищу друга — знаю, не найти. Не стремлюсь знать больше, чем положено. Я заключил с жизнью договор: не будем мешать друг другу. Не пристало выцарапывать глаза, да и бесполезно. Кажется в политике это зовут: разграничивать сферы влияния. Вот досюда, не дальше и не выше. Ты и я».

Не это ли на графике Пути зовется началом успокоения... Оказывается, «я буду» у Корчака сказано в продолжение «я смогу», то есть «свершусь». Оглядывая свою жизнь, Корчак видит, что он начал свершаться в момент личностного рождения и установился вполне, свершился как личность в тридцать пять лет, в середине жизни. Дальше ему осталось лишь разрабатывать то, что уже стало. Это: «Я свершился и буду», «я смог и буду» — по прямой. Все, что дальше, — осуществление «буду» личностного рождения. Поэтому Корчак и не указывает формулы дальнейших путевых точек. Конечно, впереди еще точка максимальной скорости роста и точка духовного рождения в сознании, в которой может переломиться Путь.

И действительно:

«6х7. А быть может? Уже или есть еще время? Это зависит от... Сведем баланс. Имеет, должен. Если бы можно было знать, сколько еще лет, когда конец. Смерти я еще не чувствую в себе, но уже думаю о ней. Когда портной шьет . мне новый костюм, я не говорю: это последний, но вот эти письменный стол и шкаф, наверное, переживут меня. Я договорился с судьбой и с самим собой. Так без эксцессов и сюрпризов...»

В 40 лет Януш Корчак написал, как говорят, лучшее из своих произведений — «Как любить детей». На это и использовала его точка откровения. Все то, что происходит теперь с ним, есть, собственно, прямое продолжение пятого периода жизни: продолжение по медленно нисходящей прямой.

Вопрос периода духовных родов: что есть жизнь, благо, счастье? Собственно, от ответа на этот вопрос зависит быть или не быть на духовном пути жизни. Вот как отвечал на него Корчак в 50 лет:

«7х7. Что такое, собственно жизнь, счастье? Лишь бы не хуже, лишь бы так, как сейчас. Две семерки встретились и учтиво раскланялись, рады, что именно так, и именно здесь, и при таких обстоятельствах. Газета — внешне лишь бессмысленное чтение. Да даже бы и так. Без газеты нельзя. Тут и передовые, и отрывки из повести, и некрологи, и театральные рецензии, и сообщения из суда. Кино — новый фильм. Новая повесть. Мелкие происшествия и мелкие объявления... Все это не столь интересно, сколь разнообразно... Широкое русло, так сказать, величаво катящей свои волны Вислы, именно такой, как под Варшавой. Мой город, моя улица, мой магазин, где я всегда покупаю, мой портной, мое — и это самое главное — место работы. Лишь бы не хуже. Если можно было бы сказать солнцу «остановись», так это, пожалуй, сейчас». (!)

И это в год великой ломки жизни! Вместо бури духовного рождения — полное успокоение. Не мудрено, что:

«7х8=56. Как годы промелькнули! Именно промелькнули. Только вчера 7х7. Ничего не прибыло и не убыло! Какая огромная разница: 7 и 14, 14 и 20. А для меня тот, кому 7х7, и тот, кому 7х8 — одногодки».

Это — уже результат. Результат честной, прямой жизни, с сознанием долга и греха. Януш Корчак до конца, даже под страхом смерти не изменил себе, и в смерти остался себе верен. Так можно было бы, так удобно подумать.

То, что Корчак рассказывает о себе в своем дневнике, разумеется, правда, но не вся. Тут — особенно в описании «7х7» — слышна самоирония, которая свидетельствует о высшем взгляде автора. Значит, Путь Корчака не завершился ни в 50, ни в 56 лет и имел другой результат. Не могу допустить, что в последние годы Я. Корчак не был религиозным и духовным человеком. «Тяжелое это дело — родиться и научиться жить, — говорит он. — Мне осталась куда легче задача — умереть. После смерти опять может быть тяжело, но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы только: они вольны. сами избирать свой путь».

Такого, будучи на естественном пути, не скажешь. Не подлежит сомнению и то, что взгляд Корчака на вопрос жизни, блага и счастья существенно изменился после пятидесяти шести лет; об этом он сам засвидетельствовал делом, умирая: конец его жизни полностью опровергает ту концепцию блага, над которой он иронизирует, вспоминая свое пятидесятилетие.

Видимо, Корчак вышел на путь духовного освобождения, но вышел поздно, — быть может, только в гетто. Это нисколько не умаляет его жизни. Тем более, что мы не знаем последних дней и часов ее. Даже многие известные религиозные философы, несмотря на огромные свои способности, обречены были десятилетиями стоять перед крепостью четвертого рождения, не имея сил пробиться через нее и выйти в поле духовного освобождения.

Состояние пятидесятилетнего Корчака — «лишь бы не хуже, лишь бы так, как сейчас» — знакомо в определенном возрасте большинству людей. Лет в 45—47, может, чуть раньше или позже —в самом начале спуска «с жизни», вскоре после тревог центра Пути восхождения бывает момент какого-то равновесия, покоя, глубокого удовлетворения тем, что есть, и собою. Лицо немолодого, дородного, самодовольно наслаждающегося жизнью мужчины легко найти сразу же, как выйдешь на улицу, в любой час, в любом месте. Он не ходит, он движется. Спуск начался. Ничто не предвещает грозовых раскатов духовного рождения. Небо чисто. Медленно-медленно, даже как-то радостно и спокойно начинает человек свой сход с жизни. Для тех, кого наградил Бог, это прекрасная пора упоения творческой зрелостью, в которой Толстой написал «Анну Каренину», роман, на котором почти до самого его конца и лежит отпечаток этой поры. Вероятно, в другое время он не мог бы быть и замыслен.

Кто не знает, что разводы и женитьбы в 40—43 мужских года — распространеннейшее явление. В следующее за тем пятилетие все стремятся сохранить стабильность, редко предпринимая что-либо новое, ломающее жизнь. Тут ничего ломать нельзя. Иначе беда. Это не впечатление, это знаешь твердо. Не то что рискнуть, а какой-то страх тронуть себя. Боишься нарушить ровное течение жизни. До этого момента все наживалось само собою, в процессе жизни; теперь, если наживать, то — специально. Так что все, что имеешь, — с собой. И хорошо! «Остановись, мгновение».

Что значит эта пора затишья, жизни? Значений наверняка немало. Одно из них — кармическое, наиболее явное по Корчаку. Самым сильным, основным соблазном души Януша Корчака был, как видно из его записей, соблазн борьбы жизни, с которым он вступил в чистилище и который, как и положено, изжил тут. Так что сам по себе эффект успокоения на четвертом десятке жизни может быть результатом погашенного в чистилище основного соблазна борьбы и не означать сход с Пути восхождения. Ровно так же, наступление поры затишья борьбы жизни в середине седьмого периода жизни с кармической точки зрения означает погашение одного из главных соблазнов естественного пути — соблазна борьбы, преграждающего Путь восхождения на подступах к духовному рождению.

Духовное рождение в сознании, соответствующее сорока двум годам генеральной кривой Пути, подготавливается и происходит на линии разумной духовности. Но для свершения таинства духовного рождения на Пути (49 лет генеральной кривой) необходимо, чтобы прежде проявленное в сознании стало волением, получило управление восхождением в человеке.

Все дело в том, что человек в линии разумной духовности, по уровню духовного сознания может быть готов к этому, но все же не выйти на духовный путь — не получить на это позволения по линии Любви. Духовно самовластным человек становится по линии разумной духовности, но получает разрешение на это по линии Любви. Сам по себе акт духовного рождения двухчленен и двучастен. Для его осуществления должна быть выполнена достаточная работа духовного роста и духовного очищения на всех линиях жизни: любви и разума, чистоты и сторгии, кротости и смирения. Поэтому точка духовного рождения плавает на кривой восхождения в течение всего восьмого периода Пути.

Для сознающего Путь свой человека приближение к точке духовного рождения всегда страшно; так бывает страшно идти на решающий вступительный экзамен, от результата которого зависит жизнь. Выдержать этот экзамен без достаточного труда роста нельзя, но одного качества духовного сознания недостаточно: нужно еще получить проходной балл, сдать экзамен на карму по всем линиям жизни.

Прельщение похоти на линии чистоты жизни, соблазн блуда, данный нам кармой Прапути, изживается на подходах к духовному рождению сам собою. Это закономерное явление для человека, к тому времени еще удерживающегося на Пути восхождения. Чем дальше на Пути, тем соблазн этот, не без взрывов, конечно, но более и более слабеет, разрыхляется, теряет силу, и к пятидесяти годам не должен составлять значительного препятствия для духовного рождения. Нормативный возраст духовного рождения может быть установлен прежде всего по этому, плотскому параметру. Зачем-то нужно, чтобы в конце шестого периода Пути было ложное усиление плотской жизни, которое затем резко сменяется ее действительным ослаблением к концу седьмого семилетия жизни. Любопытно, что это обстоятельство крайне затрудняет ранние духовные роды — скажем, лет в сорок. Выходит, что в линии чистоты человек преждевременно не впускается на путь духовного освобождения. Можно гадать, зачем это нужно, но это нужно.

Два сочлена духовного рождения — в чистоте и росте — не должны быть разъединены или находиться в неравноправном положении друг к другу, что легко может произойти в моменты ускорения духовного роста. Самым мощным из таких моментов является, конечно, точка откровения на Пути — 40 лет; но само по себе ускорение роста может быть в любом возрасте после душевного рождения.

Заметьте, что, чем, с одной стороны, мощнее ускорение роста, и чем, с другой стороны, моложе человек, переживающий ускорение роста, тем более расположен он к аскетизму, что с путевой точки зрения означает попытку досрочной сдачи кармического экзамена, экзамена очищения. Не знаю, имеем ли мы право говорить о соблазне аскетизма Пути восхождения; ясно, однако, что от человека естественного пути требуется не аскетизм в смысле подавления, а воздержание, удерживание в границах, сдерживание себя, производящее благую карму и ограничивающее карму дурную. Принципу работы Пути на естественном пути жизни аскетизм в чистом виде противопоказан: это не совершение, а уничтожение задачи труда жизни. Что подтверждается и другим наблюдением, по которому на любом «досрочном» аскете (если не считать периода духовного взвода) лежит печать ограниченности и, более того, духовной неподвижности. Таким образом, бросок роста в результате аскетических усилий сменяется неподвижностью без снижения, правда, достигнутого уровня духовного сознания. Преждевременный (до духовных родов на Пути) аскетизм и является как бы средством сохранения достигнутого уровня духовности. Но тактика сохранения всегда, как известно, приводит к регрессу. «Досрочный» аскетизм чреват дурными последствиями, самое распространенное из которых есть утрата разума как непосредственного духовного индикатора в распознавании и узнавании истинного и ложного.

Нельзя представить себе рождение духом человека, находящегося в состоянии азарта борьбы жизни. На духовное рождение несомненно надо сдать экзамен на кротость. Политический деятель, революционер или карьерист, спортсмен, общественник или задира-журналист на духовном пути жизни совершенно немыслимы. Пора затишья свидетельствует о разрешении духовного рождения в той самой линии жизни, по которой Толстой выстроил свою проповедь.

Возможно и другое значение этого момента. Почему, спросим, именно в эту пору человек менее всего склонен ломать течение своей жизни и даже знает, что ломать теперь ничего нельзя? Не означает ли это, что в этот момент погашения соблазнов борьбы и пола человек должен что-то совершить в себе, чтобы рассчитаться с естественным путем на других линиях жизни?

Если крепость кармы плоти (как и вообще кармы Прапути) теряется с годами, то твердость напластования соблазнов душевной и личностной стадий жизни с годами только увеличивается. Таковы соблазны гордости, тщеславия, несвободы, неравенства. Никакими аскетическими усилиями нельзя перепахать эту упругую почву и прополоть въедливые плевелы ее.

Остатки их составляют предмет работы первой стадии духовного пути. Но важно, чтобы это были все же остаточные кармические явления недопрополотой, недоперепаханной кармы. И так как духовное рождение в значительной степени есть акт отвержения того, что утверждалось с момента личностного рождения, то именно работа смирения, надо полагать, составляет главный труд на подходах к духовному рождению. Нет смирения, нет и духовного рождения. Пора затишья борьбы жизни — лучшее душевное состояние для совершения работы смирения. Не потому ли душевное состояние это так долго определяло Путь Януша Корчака — до той поры, пока в некотором смысле ему не пришлось отречься от своего блага...

«Тяжелое это дело родиться и научиться жить», — писал Корчак. Труден, не в подъем труден бывает человеческий Путь восхождения. Даже если плотской и душевной кармой тебя не выбило до первой или второй развилки жизни, если достало у тебя духовных и путеводных сил не опоздать взять курс на пробуждение, если в тебе даже свершилось все то, что должно совершиться в седьмой период духовных родов, то это еще не значит, что ты обязательно вышел из естественного на духовный путь. К этому времени ты можешь нести такие напластования кармы, преодолеть которые недостает ни духовных сил, ни просто воли.

Да. Воли. Ни одна из точек естественного пути не требует от человека такого напряжения воли, как эта, перед духовным рождением. Прежде волевое усилие нужно было только для блюдения себя, для сохранения чистоты в видах ослабления дурных кармических процессов. Теперь же воля необходима не для предупреждения, а для подавления и преодоления в себе кармического действия как такового. Прежний недостаток волевых усилий на предотвращение кармы может быть невозместим в самом конце естественного пути, где приходится компенсировать его избыточным волевым усилием. Именно тут, в конце седьмого периода жизни, обретает путевой смысл общерелигиозное требование самообуздания и воздержания.

Если угодно, это — бой, в котором приходится пробивать себя, на что даже Льву Толстому, при всей его пробойной энергии роста, потребовалось не месяц, не два, а шесть дет — с 1878 по 1884. И это при пятнадцати годах почти святой, по мирским понятиям, жизни!.. Рискну даже утверждать, что и вся его первоначальная проповедь с «делами истины» и ненасилием есть выморочный плод этих его усилий духовных родов. Умалять это Льва Николаевича и его страстную проповедь — не умаляет, но заставляет задуматься о путевых источниках мыслей и страстей наших.

На Пути восхождения человека перед его духовным рождением воздвигнут заслон кармы, созданный всем предшествующим ходом жизни. Нужно особое усилие воли, чтобы пробить его. Но усилие это обусловлено все же не только логикой жизни. Его рассудочно и невозможно понять. В нем, в его необходимости есть нечто недоступное нашему уму: оно нужно само по себе, как родовое страдание, которое нужно вынести, преодолеть. Это может быть чисто нравственное страдание, или мучения плоти по болезни, или боль утраты чего-то или кого-то, либо как-то иначе, но оно должно быть. И объяснять эту необходимость рационалистически бесполезно.

Новую духовную ношу свою человек рождает в муках, которые он может и не выдержать. Видно, на духовном пути человек непременно должен иметь и нести вместе с духовной ношей и крест свой — гонения ли, болезни ли, поругания, нищету ли и прочее. Сложить этот крест, какой бы он ни был, с себя нельзя. Ровно так же нельзя стараться избегнуть предстоящих страданий духовных родов. Это явление одного, кажется, порядка, и из одного Источника.

Надо быть готовым выдержать эти страдания и идти на них. Дорогу из естественного пути жизни на духовный путь надо пробить. На линии любви это пробой кармического заслона. На линии разумной духовности это тоже пробой, но пробой не в карме, а в чем-то, что мы пока что не умеем назвать.