Путь восхождения

Создавая душу. Господь заповедовал всему живому плодиться и размножаться. Но — как? Как следует живому плодить и множить себя?

Все те, в ком душа живая, не начинают жить готовыми и зрелыми, а впускаются в жизнь на становление и вырост. Птица не выпархивает из птицы и кошка не плодится кошкой, а рожает котенка, неспособного тотчас же жить самостоятельно. Всякое дерево множит себя, сея семя, — чтобы семя прорастало, само развивалось и стало деревом. Живому заповедано плодить и множить себя не как угодно, а определенным образом: через рост и в становлении. Все живое растет, и черта эта так ввинчена в жизнь, что все растущее мы склонны считать живым.

Чтобы жить и плодиться, надо расти. Рост — Воля Бога, без исполнения которой нельзя держать нить жизни из поколения в поколение. Все рождающееся рождается в рост, на пророст, на становление к зрелости. Сила жизненности в человеке — сила роста. Когда сила эта убывает, когда рост останавливается, живое начинает дряхлеть и погибает. Живое рождается в рост — и прекращает жить, когда рост прекращается. Причина смерти, как и причина рождения, — рост. Между рождением и смертью заключено жизнепрохождение живого существа: трудный процесс то убыстряющегося, то замедляющегося роста. Итак: от роста — рождение, от роста — смерть, от роста — жизнь между рождением и смертью. Не рост для жизни, а, скорее, рождение, жизнь и смерть для работы роста.

Рождение и смерть — границы дистанции отдельной жизни. Рост есть та работа, которая производится живым существом на этой дистанции. В том-то и существенное свойство работы роста, что она производится в промежутке, в длительности промежутка жизни отдельного человека. Рост, по-видимому, задает этот промежуток, и есть то, что совершается в нем. И не только совершается, но и завершается. Как работа роста каждая отдельная жизнь цельна, полна, окончена — не как отдельная деталь, а как отдельная музыкальная фраза, цельная и завершенная сама по себе.

Только благодаря непрерывной работе роста отдельная жизнь есть нечто цельное. Только благодаря непрерывно идущей работе роста, — его усилению или его ослаблению — жизнь каждого есть нечто единое. Рост придает цельность и единство каждой отдельной жизни. То же самое обеспечивает и душа. Рост — способ земного существования души.

Когда Бог повелел Земле исторгнуть «душу живую по роду ее» — то есть исторгнуть отдельные души, — Он установил и рост в качестве рабочего способа существования земной жизни. Поэтому-то рост есть одновременно и задание на жизнь каждой отдельной души, и условие ее существования, и дистанция ее существования.

Двигаясь по дистанции жизни, от возраста к возрасту, и обеспечивая себе существование, душа не может не выполнять возложенное на нее при Творении рабочее задание. Жить отдельному существу, единичной душе значит в цельности и единстве отдельного земного существования исполнять работу роста. Сама отделенность существования души нужна Творцу для ее роста. Душа отделена и тем самым послана в нашу Обитель для работы роста. В этом смысле отдельная душа и рост— одно и то же.

Работа для единичной души, работа роста, заключена в заповедь плодиться и множиться. Плодить себя значит переносить свое Я в отделенность существования другого существа, жизнь которого преемственна моей жизни. Множить себя значит передавать многим жизнь от себя одного. Плодить себя значит вновь осуществлять себя в какой-то исходной полноте и движении к заданной зрелости. Множить себя значит осуществлять себя во многих. Таким образом, душа каждого живого существа послана в Мир, чтобы осуществлять себя в себе как плод и дать плод от себя одного многим другим. Каждая душа — семя от какого-то плода и должна, во-первых, сотворить себя такой, какой она как семя высеяна, — повторить плод, от которого она, через самоосуществление в росте — и, во-вторых, сама сделаться плодом, сеющим новые семена. Не совершить эту двойную работу самоумножения и самотворения в повторении душа не может. Что Сеятель высеял, то Он соберет; и каждое высеянное семя даст для нового урожая свои зерна. Таков закон существования души в природном мире, — закон природного роста или самодвижения.

Природный рост потому и самодвижение, что идет сам собою, без какого-либо дополнительного свободного усиления духовной мощи в себе. В самодвижении живое и плодит и множит себя. Плодить себя в самодвижении значит повторять себя в той полноте и зрелости, которая есть, — и не больше. Животное родит животное, и то растет и становится таким же, как породившее его животное. Образец полноты и зрелости, который следует достичь в самодвижении, задается «позади», многократно осуществлялся прежде и вновь осуществляется в следующем поколении.

Множить себя в самодвижении значит превращать себя одного во многих других. Одно отделенное «Я» размножает себя в других «Я», оставаясь, как плод, таким же: остается тем же самым, но в других отделенностях. Эти другие отделенности одного и того же плода — иные и новые, но не только потому, что они вновь отделены, а потому, что каждая из них несет на себе новый отпечаток, отпечаток особенности, особи.

Множась в Природе, ничто полностью не повторяет самое себя. И дерево сеет дерево, у которого иной, свой рисунок отделенности ствола и ветвей. У каждого высшего животного свой характер, свой рисунок отделенности души и, более того, свой рисунок становления, роста к зрелости. Работа роста, в том числе и самодвижения, связана с необходимостью отделенности. Одно неизбежно предполагает другое.

Индивидуальность — выражение глубинного слоя отделенности. Чем глубже рост, тем в духовном отношении выше соответствующий ему уровень отделенности. Природному росту, самодвижению, в зависимости от ступени духовного развития, на котором происходит самодвижение, могут соответствовать разные уровни плотской и душевной отделенности — своя особость, или своя характерность, или индивидуальность. Особость к индивидуальность не какое-то высшее свойство одухотворенности, а рядовое явление, присущее самодвижению, его свойство на определенной ступени жизни. Свойство особости или индивидуальности в природном мире основано на необходимости множить себя в другом, в другой особости, передавать один и тот же плод в иную и новую особенность существования.

Особость каждого нового существа заложена в самодвижении как условие выполнения заданной работы множить себя. Конечно, процесс самодвижения может идти через повторение, даже копирование. Так, клетки нашей плоти восстанавливают себя из поколения в поколение. Но именно благодаря полному копированию этого процесса, он сам ограничен определенным числом последовательных повторений. Самодвижение в повторениях быстро сходит на нет, теряет исходную силу роста и, значит, перестает обеспечивать жизнь. Вот та самая остановка роста, которая ведет к смерти живого существа.

Незатухающий процесс самодвижения идет не через повторения, а через подобия. Если данное поколение особей считать подлинником, то следующее — их подобие. Во исполнение заповеди плодиться и множиться самодвижение идет от подлинника к подобию или, лучше сказать, от подобия к подобию: по подобию возникает из предыдущего и по подобию порождает последующее.

Развитие живых существ в самодвижении никуда не ведет в духовном плане. Самодвижение внутренне не изменяет живое существо и оставляет его на той ступени духовного развития, на котором оно пребывает. И все же в Природе мы видим существа, находящиеся на самых различных ступенях становления духа. Если бы высшие животные возникли из низших, то это означало бы, что в Природе действуют силы не только самодвижения, но и духовного роста, все большего и большего оживления.

Можно ли сказать, что одно живое существо, собака, скажем, во столько-то раз живее другого существа, скажем, бабочки? Что-то восстает в нас против такого вычисления. Мы знаем, что собака живет совсем иначе, чем бабочка, находится на совершенно другой ступени развития жизни. Дело не в том, что одно существо организовано в высшие формы жизни, а другое в низшие формы; и не в том, что одно функционирует активнее другого. Дело в том, что собака совсем иначе живет, в ином, высшем качестве жизни. Качество это определяется не степенью выживаемости в Природе или могуществом перед другими существами, а достоинством самого чувства жизни, полноценкостью переживания жизни в себе, своей жизненаполненностью. В сравнении с любой бабочкой любая собака обладает неизмеримо большей полнотой жизни. Она, в сравнении с бабочкой, более живая, так как проживает в высшей жизненаполненности. То обстоятельство, что собака есть одновременно существо более высокой организации жизни, может служить предметом размышления, но само по себе ничего не дает нам для объяснения качественного состояния сознания полноты жизни, в котором она проживает.

Можно допустить, что организация жизни сколь угодно совершенствуется в процессе самодвижения, но от этого увеличение полноты жизни не произойдет. Полнота жизни изменяется, когда в душе проявляются более глубинные пласты образующих душу потоков духовностей. Только когда в работу души включатся высшие уровни духовности, только тогда обретается и большая полнота жизни. Так что переход из одной жизненаполненности в другую должен совершаться силами, способными включить в душу высшие уровни духовности. А это не силы самодвижения, действующие на одной и той же ступени духовного развития, а силы духовного роста.

Есть люди, которые верят, что живые существа, в том числе и человек, способны при изменении условий существования резко изменять себя. Но откуда в живых существах такая огромная творческая мощь приспособления?! Если она есть, то она в высшей степени свободна и духовна. Чтобы допустить возможность эволюционного развития высшего из низшего, надо предположить, что живые существа на земле обладают такой сверхмогучей силой самоорганизовывания и самоперетворения, такой мощью — чудесной мощью! — духовных сил, которой в нас нет и в помине. От поколения Плеханова до поколения Лысенко люди, не замечая того, верили, что животное и человек куда более духовны, чем возможно на самом деле. И это они называли материализмом! Эти люди по-язычески верили в чудо, в чудо приспособления, которое и совершиться может разве что при участии потусторонних сил. Эволюционный взгляд такого рода держится на мнимодуховном блефе придания живому фантастической потусторонней мощи приспособления.

С усилением активности самодвижения происходит некоторое усиление жизни, — ее энергичности и ее кипения.

Но это не увеличение жизненаполнения, которое в живом существе возникает в результате духовного роста. Духовный рост ведет не к усилению жизни, а к такой новой полноте жизни, которая означает скачок или переход души в качественно новое состояние, на высшую ступень одушевленности и свободы. Под влиянием духовного роста происходит преображение устоявшейся жизни, подвластной самодвижению. Духовный рост ломает самодвижение и переводит его действие на новую ступень. Самодвижение действует на той ступени, которая указана духовным ростом.

В отличие от самодвижения духовный рост предполагает дополнительное увеличение духовной мощи в себе, приращение жизненности в душе. Самодвижение идет от подобия к подобию и имеет подлинник, то есть заданный образец полноты и зрелости жизни, «позади» себя, в прежде осуществленном. Духовный рост создает нечто новое, небывалое по полноте и потенции жизни. Заданный для духовного роста образец полноты и зрелости жизни не осуществлен, и не «позади», а «впереди». С точки зрения духовного роста все существующее лишь намек на то, что должно стать, лишь отдаленное и несовершенное подобие должного быть. Духовный рост идет от подобия к подлиннику. Плод для работы духовного роста есть то высшее, тот идеал высшего состояния полноты жизни, в направлении которого идет духовный рост. «Плодить себя» в духовном росте значит не повторять себя, а осуществлять себя в высшем качестве Я и жизни в себе. «Множить себя» в духовном росте значит размножать, передавать другим ту полноту жизни, которую достигла своя душа.

Духовный рост в Природе мы будем называть естественным духовным ростом или естественным ростом. Высшее животное по отношению к низшему несет в себе результат дополнительного духовного усилия естественного роста — по ступеням от несовершенного подобия к совершенству подлинника. Обозревая лестницу существ в природном мире, нельзя усомниться, куда она ведет. Человек является тем подлинником, к которому держит направление естественный рост, расположивший живые существа по ступеням, от низших к высшим. И все же «эволюционно», то есть путем самодвижения, или через автогенез, то есть посредством естественного духовного роста, нельзя прийти от животного к человеческому.

И вот почему.

Чувствовать себя живущим и сознавать «Я» — одно и то же (см. об этом том 11.5.1). В этом нет разницы между человеком и животным. В «Я» и координатный нуль времени и пространства, и мера длительности, протяженности, движения вообще. По своему чувству жизни я не могу предположить Мир без меня, так как без меня, без моего «Я» Мир лишится своего центра. Жить значит знать, что «Я» есть центр Всего, что есть, существования вообще. «Я» сознается и может сознаваться только в качестве отделенного, выделенного центра Всего вокруг меня существующего.

Но кроме того, этот выделенный центр одет в одежду своего тела, которую признает своей, принадлежащей «Я», — отъемлемо или неотъемлемо. На одних ступенях полноты жизни «Я» полностью переживаемо в теле — ив нем сознается выделенный центр Всего. Такое, теоретически говоря, необязательно и в животном мире. В преображениях естественного роста душа все более наполняется духовными потоками из глубины, сама становится глубже, уводя сознавание «Я» из тела. Чем духовно выше живое существо, чем больше его полнота жизни, тем все больше его сознавание «Я» перемещается из тела в глубины души. Вместе с этим изменяется и переживание жизни в себе. Духовный рост ведет к перемещению в глубь души центра тяжести жизни — того ударения, на котором в качестве выделенного центра Всего выставлена своя жизнь на данной ступени ее духовного развития.

На отливах и приливах духовных сил души центр тяжести жизни даже может мигрировать во мне. В принципе (хотя, конечно, куда в меньшей степени) то же может происходить и у животного. Центр тяжести жизни может быть установлен стабильно и может «плавать». Но под действием сил духовного роста перемещение центра тяжести жизни имеет строго заданное направление к высшему духовному образцу, являющемуся как бы целью духовного роста. Этот образец для осуществления в духовном росте, этот подлинник, к которому растет душа, можно увидеть в душе же — как точку на ее вершине, из которой исходят направляющие духовный рост лучи тяготения. Это высшее «Я», эту точку вершины конуса души, этот центр духовного тяготения мы можем вообразить и в животной душе. Центр духовного тяготения для имеющей свой центр тяжести жизни животной души — «Я» человека. Для каждой животной особи это, разумеется, фантазия. Но для духовного развития животной души в Природе вообще — реальность. Естественный рост всегда шаг животного в направлении человека.

Животной душе с момента Творения дан импульс естественного духовного роста. По этому импульсу центр тяжести животной жизни перемещается в направлении «Я» человека как к своей вершине. «Я» человека для духовного развития животной души есть недосягаемым идеал, к которому она стремится. Столь недосягаемый, что даже наивысшие из животных находятся на самых дальних подступах к человеческому «Я». Создается впечатление, что естественный рост, сколь бы мощным и длительным он ни был, не может привести животную душу к ее центру духовного тяготения в человеческом «Я». Взгляните на собаку, на которую человек непосредственно оказывает мощное и направленное духовное влияние. В отношении духовного развития собака тысячелетиями находится в самых выгодных условиях. И что же? Она несомненно приблизила центр тяжести своей жизни к «Я» человека (и даже к определенному человеческому «Я»), но не как к подлиннику (как должно бы по стратегии естественного духовного роста), а как к господину, признав его властелином себя. Вот основное «духовное достоинство», которое человек сумел за все века сообщить собаке.

Человеческое «Я» не может произойти от животного «я». В истории Земли душа человека, понятно, росла и развивалась, но она исходно создана иначе и создана иной, чем душа животного. В инструментальных целях мы можем воображать, что душа животного создана с ориентацией на духовное развитие к образу человеческого «Я». Но мы знаем, — нам сказано и множество раз подтверждено нашим духовным опытом, — что человеческая душа высеяна в Мир по-особому: по образу и подобию Божьему. И потому она живет в Природе, но растет и развивается — внеприродно.

Живешь, живешь и вдруг как бы прозреваешь. Оказывается, что то-то прежде не воспринималось вовсе, или было неясно, или ложно понято. Тотчас вспоминаешь и людей, которых раньше, выходит, совсем не понимал. Только теперь стали ясны их слова, эмоции, поступки. Получается, что на ту новую, высшую ступень, на которую ты только что вступил, они взошли до тебя, раньше тебя. Открыв это, оглядываешься и смотришь другими глазами на тех, кто до сих пор понимает и воспринимает так, как понимал и воспринимал ты, кто был еще недавно наравне с тобою, но теперь остался позади. Становится видна лестница (конечно, часть лестницы) и своя нынешняя ступень на ней. Себя чувствуешь между теми, кто остался внизу, и теми, кто ушел вверх, раньше и дальше тебя.

Опыт такого самосознания есть у каждого. В момент очередного прозрения себя на этой лестнице остановитесь, оглянитесь назад, вспомните себя на нижней ступени и потом посмотрите вверх и вперед себя, на верхнюю ступень. Тогда Вы, надеюсь, не спросите: что такое духовный рост?

Мы описали рост истины в душе, разума, духовного сознания. Нетрудно уловить и движения других видов духовного роста в себе.

Часто пожилые люди поражаются на себя, на безжалостность и пренебрежение другими людьми в своей молодости. К старости многие добреют и, значит, поймут, что такое рост доброты, любовной духовности.

Разумеется, есть люди, которые к старости «звереют», теряют даже ту полноту жизни, которая в них была. Это приговор и наказание им. Рост доброты с возрастом дело обычное, но не повсеместное. Другое дело, рост истины, который совершается практически со всеми. Бывает, слышишь разговор седого человека со смешками, ужимками, выражением лица и душевными реакциями постаревшего парня. Кажется, за многие годы жизни в душе его ничего не изменилось. Но дождитесь, пока он останется один и на мгновение задумается. Тогда, взглянув в его глаза, вы увидите, что ошиблись, что душа его нагружена не только знаниями опыта проживания (большей частью, как водится, отрицательного), но и знанием, придающим полноту жизни. За годы жизни душа его прозревала, он узнавал для себя в жизни какую-то новую истину о ней или, по крайней мере, уяснял, приобретал ясность в том, что знал прежде.

Рост истины в таком человеке совершился без каких-либо специальных усилий. Он напоминает естественный рост жизненаполнения в Природе. Только совершается он в продолжение одной жизни и на наших глазах. Такой вынужденный духовный рост — норма человеческой жизни. Сама жизнь заставляет высеянные семена зреть. Конечно, происходят аварии и семена гибнут, но не это высший закон человеческой жизни.

По закону людской жизни каждый человек, проходя дистанцию жизненного пути, переделываясь из ребенка в старика, должен совершать работу духовного роста. Человек в течение одной своей жизни изменяет — увеличивает или уменьшает — полноту ее. Пусть процесс изменения полноты жизни вынужден, но в человеке он всегда идет. И чаще все же в направлении увеличения — пусть и чуть-чуточного увеличения — этой полноты.

Но человек не только единственное в Природе существо, в котором идет вынужденный духовный рост. Он обладает еще сверхприродной способностью свободного роста. То есть, сам, своими усилиями может увеличивать полноту жизни в себе. Человек потому и человек, то есть свободно душевное существо, что потенциально обладает свободой ускорять духовный рост, совершать его приращение. Ни одна животная душа не в состоянии полнить себя. Природная душа волей-неволей должна повторять саму себя. Только душа человека свободна захотеть и в состоянии осуществить больше самой себя — увеличивать жизнь в себе, стать и продолжать становиться все более и более живой, зрелой, жизненаполненной, духовмещающей.

Потенция свободного роста у каждой души, разумеется, своя. У кого больше, у кого поменьше. Когда в другом человеке мы не видим и не предполагаем потенции свободного роста, то полагаем, что в нем все же идет рост вынужденный. Хотя, где кончается вынужденный рост и начинается рост свободный, узнать нельзя. Сверх вынужденного всегда могут быть взлеты свободного роста. Свободный рост мы только отсчитываем от вынужденного роста, но каков уровень вынужденного роста? Этот уровень дан мне (видимо, достигнут в свободном росте до меня), но ни я, никто не знает его, ибо я призван не только повторить достигнутое, но и пойти по Пути восхождения дальше.

Заданный уровень вынужденного роста можно определить (вернее, предположить) по той легкости, с которой человек преодолевает ту или иную ступень Пути жизни.

Вынужденным ростом, я думаю, задается та стадия Пути жизни, в которую должен (обязан) вступить человек. Его собственной заслугой будет переход в следующую стадию Пути. Плодить себя для человека значит созреть до следующего рождения на Пути. Как бы круто ни шел свободный рост, ты не исполнил заповедь «плодиться», если в тебе не совершился тот путевой перелом, который задан твоей душе для труда свободного роста.

Задание для вынужденного роста — до тебя, в духовном труде тех, кто жил в Прапути. Задание для свободного роста — в результате твоего Пути. Кто же задает это задание?

Духовный рост есть всегда движение от подобия к Подлиннику. Подлинник для естественного роста в Природе — человеческая душа. Подлинник для вынужденного роста — тот уровень полноты жизни, то духовное достоинство души, которое определяет потенциальные путевые возможности души в начале жизни. Подлинник для свободного роста — сверх какой-либо потенции данной души и задается только вехами высоты, указующими направление к нему.

Вынужденный рост идет по проторенному, свободный рост — внове, по целине. В работе вынужденного роста душа обретает новые качества или усиливает имеющиеся. В работе свободного роста душа силится обрести новый образ себя, при осуществлении оказывающийся вехой в направлении к более совершенному образу себя, и так до последней вехи, до совершеннейшего Образа, уже не умещающегося в земном существовании. Свободный рост зачинается от прообраза и идет к Образу совершенства через вехи образа себя. Свободный рост это самостановление и самопреобразование, но не любое, а наперед заданное в направлении самоосуществления.

Душа человека обладает способностью образовывать себя в направлении определенного Лика наивысшего совершенства и достоинства как духовного Подлинника себя, всегда, на любой ступени жизни, недовоплощенного. Человек и определяется тем Ликом Подлинника, который является ему в качестве Образа наивысшего духовного совершенства и к которому он стремится в усилиях свободного роста. Ликом духовного Подлинника себя может быть фигура и основателя религии, и героя, и вождя, и наставника, и даже литературного героя. Множество самых разнообразных фигур служили и служат человеку теми вехами образа себя, по которым он продвигался к вершинам уподобления совершенному Образу.

Видов свободного роста много. Мы еще не знаем, как их различать. Их можно квалифицировать и по Лику Подлинника, к которому стремится свободный рост, и по той духовности, которую свободный рост преимущественно выделяет, и по тактике движений свободного роста. Каждому религиозному или субрелигиозному течению в человечестве соответствует своя стратегия и тактика, свои особенности и усилия свободного роста, свое знание Лика Подлинника и свое чувство той высшей точки, на которую желает встать душа или которой она желает быть причастна. Эта же высшая точка дает основание для веры и задействует веру в душе.

Мы не ставили перед собой задачу изучения и осмысления какой-либо религии или религии вообще. Мы пытались и пытаемся осмыслить душу человеческую, ее назначение и ее устройство. Первое, что мы обнаружили, что человеческая душа как таковая связана с какой-то высшей духовной точкой, которой она как бы принадлежит. Эту высшую точку, на которую в пределе желает стать моя душа. Толстой в конце жизни называл «Бог Свой» или духовное Я. Обычно душа не видит духовное Я, но в некоторые минуты чувствует его, когда человек переживает идеал себя и всем сердцем устремляется к нему. Кроме переживания идеала, духовное Я придает душе способность веры. Вне зависимости от какого-либо вероисповедания и от наличия его, душа через идеал и веру непосредственно слышит голос духовного Я в себе, который мы и называли религиозным чувством.

Религиозным чувством духовное Я непосредственно трубит душе человека. Но чувствовать духовное Я душа может и через его вехи, как бы установленные (у каждого по-своему) по направлению к нему. Так, душа наша в состоянии подняться над собой, на какую-то высшую точку себя, обозреть самое себя и с этой высоты судить себя. Способность судить себя с высшей духовной точки мы называем совестью.

На некоторую высшую точку себя душа подымается в момент, когда узнает или проясняет новую (для себя) истину. Без такого мгновенного подъема, называемого откровением, не может быть рывка в постигновении истины.

Ровно так же, чтобы быть искренним, надо с высоты увидеть обман себя и побуждать себя не поддаваться ему.

Вехи духовного Я, с которых мы судим себя, или побуждаем себя к искренности, или испытываем откровения, могут находиться на разном отдалении между природно-душевным Я, на котором установлен центр тяжести моей жизни, и духовным Я, являющимся центром духовного тяготения моей души, моим «духовным солнцем». Чтобы испытать уколы совести, не нужно высоко подыматься над своим центром тяжести жизни. Но чтобы покаяться, душе необходимо встать столь высоко, чтобы обозреть себя целиком. Покаяние возможно только тогда, когда сверху обозреваешь всю свою душу, с вышины видишь ее малость, низость, ничтожество. В момент покаяния душа рывком приближается к духовному Я и обретает силу взгляда на себя из центра духовного тяготения. Такая сила взгляда становится назначающей волей души, которая затем задействует волю исполняющую.

Через опыт покаяния душа чаще всего пытается сознать духовное Я. И если это ей удается, то она сознает духовное Я в «четвертом лице» — как «отца», который зачал «Я», от которого «Я» исшел, в котором полное, совершенное «Я», мой первообраз, в направлении которого происходит становление «Я» в свободном росте. Отношение моего «Я» (вернее, того центра тяжести жизни, на котором выставлено ударение природно-душевного Я на данной ступени духовного развития и в данный момент) и источника духовного тяготения в духовном Я всегда осознается как отношение духовного сыновства.

Можно ли изобразить, дать зримый образ духовного Я? Гений Льва Толстого смог не только почувствовать духовное Я в религиозном чувстве души, не только приблизиться к нему в покаянии, не только сознать его как «духовного отца», но и в художественном образе изобразить (!) его — свое духовное Я — в князе Андрее на последних месяцах его земной жизни. Мы подробно рассказывали об этом толстовском религиозно-художественном видении духовного Я в самом начале нашей работы. Вероятно, не все читатели восприняли эту статью. С естественноиспытательской точки зрения она не доказательна. Объяснять, что такое духовное Я, можно, видимо, только тому, кто уже достаточно ярко проявил его в себе. Способность обозревать с духовной высоты открыто написана на нас, запечатлена на человеке. Эту печать мы называем духовным выражением лица.

Впервые духовное Я активно проявляется в душе в пору душевного рождения: вспыхивает в ней на время и гаснет. Потом в разные времена и по-разному «духовное солнце» выглядывает из-за туч, дает направление и притягивает к себе. Именно духовное Я ведет душу по Пути восхождения. Чем дальше на кривой Пути восхождения, тем духовное Я яснее сознаваемо. Вполне ясно осознать «духовного отца» можно, я думаю, только на «подъеме пробуждения», пройдя через точку «светлого откровения», в котором и видно духовное Я. Этот момент мы назвали «духовным рождением в сознании», которое, в свою очередь, ведет через седьмое семилетие жизни, через период духовных родов — к «духовному рождению на Пути», к той точке духовного рождения, которая разделяет всю жизнь в нашей Обители на две части, два пути: естественный путь жизни до духовного рождения и духовный путь жизни после него. На естественном пути жизни духовное Я задействуется в душе лишь вехами и через свое тяготение. И только после пятого рождения на Пути духовное Я начинает действовать в жизни души само, само присутствуя в ней. Вот с этого момента душа очно знакома с духовным Я.

Естественный путь жизни можно представить как восхождение центра тяжести жизни в направлении неведомого заочного центра духовного тяготения. Духовный путь жизни имеет другую работу. На нем происходит процесс совмещения центра тяжести жизни с центром духовного тяготения, перенос ударения выделенного центра «Я» на «духовного отца», постепенная передача управления душою от себя к «Богу Своему». Прочерчивая Путь восхождения, мы тем самым подходим к решению столь мучительной для человека проблемы бессмертия его души.

Что значит «верить в бессмертие души»? — удивлялся Лев Толстой. Верить в бессмертие, не зная его в себе, нельзя: это обман мнимой веры. Бессмертие в себе можно знать или не знать. Иметь подлинную веру в бессмертие, учил Толстой, может только тот, кто установил в себе духовное Я, кто совершил для этого необходимую работу жизни, — кто либо перенес ударение жизни своего «Я» в то, что бессмертно, — в духовное Я, — либо находится в процессе такого переноса. Что праздно «верить» в бессмертие, надо трудом жизни становиться бессмертным. Только тогда надежно узнаешь бессмертие и будешь верить. Верить — как знать.

Осуществляемое на Пути восхождения бессмертие души не должно быть абстрактным или частичным. Оно должно быть и конкретно, и в каком-то смысле полно. Такого осмысления мы еще не достигли и стремимся достичь.

Если человек желает ясными глазами, зряче, смотреть на свою собственную жизнь, свою душу и со судьбу, то он должен уяснить себе, что есть природно-душевное Я, на котором выставлено ударение центра тяжести жизни, и духовное Я, которое посылает в душу лучи духовного тяготения и в редчайших случаях само живет в ней. Человек сразу же знает в себе эти оба Я. Они-то и создают душевную напряженность, в которой живет человек и которая его, бывает, так поражает. Душевное Я и духовное Я вместе, как полюса магнита, создают ту «разность потенциалов», то напряжение поля жизни внутри души, без которого не было бы собственно человеческой жизни. Духовное Я создаст внутридушевное напряжение, задействующее силы свободного роста. Вместе духовное Я и духовные силы свободного роста производят человеком работу Бога. то есть Богом производимую работу, работу, совершаемую человеком по его сообразности Богу и в силу его подобия Ему. Человек есть и ноша Бога и Его носильщик; и то, что производит работу и сама работа, — есть орган Бога.

Природно-душевное Я, с которым человек высеивается в жизнь, которое растет, зреет и проходит дистанцию Пути жизни, — смертно. Духовное Я, которое самобытно существует не в мире плотской отделенности, — несмертно. Но природно-душевное Я, проходя Путь, трудом свободного роста созревает и может дозреть до духовного Я, как бы перенести свою жизнь в него, совместиться с ним, стать одним целым с духовным Я. То природно-душевное Я, которое при жизни сознается собою, своим «Я», выделенным центром Всего существующего, это мое душевное существо все созревает и созревает и, не уничтожаясь как таковое. дозревает до спелости, становится плодом, той мякотью спелого плода, в котором хранится семя.

Различие между плодом и семенем плода остается, но это различие — в едином целом, полностью подчиненном нуждам и задачам семени. Семя (духовное Я) для плода (природно-душевного Я) — свое Я, свой отделенный центр Всего существующего. Смерть тела (кожуры плода) в таком случае ничего не вычеркивает из само-чувствия и не уменьшает полноту чувства жизни. «Я» природно-душевное не умирает вместе с плотью, а переносит чувство-сознание «Я» (наличие чего мы и считаем жизнью) в то, что бессмертно, в духовное Я, которое с нашей низшей точки представляется нам отделенным центром в ином, высшем существовании души.

Вместе со свободой увеличивать полноту жизни в себе человек обладает и другой, неведомой природному миру свободой: ускорять природный рост, все более и более активизировать самодвижение. Вся хозяйственная и технологическая деятельность человека пример такого ускорения и активизации.

Самодвижение — рост природный. Отталкиваясь от него как от первоисточника, человек на его основе создает новые, в каком-либо отношении более активные формы жизнедеятельности в природном мире. Не то важно, ускоряет ли он или не ускоряет природные процессы, а то, что он все более и более ускоряет свою собственную внешнюю жизнедеятельность. В конце концов эта его жизнедеятельность отрывается от Природы и превращается в Дело.

Делать дело не значит поддерживать свое существование. Делать дело значит всегда увеличивать то, что имеешь. Если ты рабочий по найму, то открой свою мастерскую или кафе, затем преврати мастерскую в завод, кафе в ресторан. Или стань мастером, потом начальником, потом директором. Если ты лейтенант, становись генералом. А можешь всю жизнь копить червонцы: сначала шкатулка, потом ящик, потом сундук, два сундука. Ради чего? Ради ощущения, что чем больше у меня в сундуке (или на погонах), чем большим я обладаю, тем тот, кто обладает — само мое «Я» — значимее и значительнее... Становясь богаче и богаче, или все выше продвигаясь по службе, или захватывая все большую власть, или узнавая все больше и больше сведений, или хотя бы все полнее собирая коллекцию, человек чувствует, что как-то растет.

Человеку кажется, что когда он чего-то достигнет, то он сам кем-то станет. Так внутри себя инсценируется духовное наслаждение состоянием псевдовосхождения души. Шаг за шагом что-то одолевая, накапливая или достигая, я чувствую, что с каждым новым шагом подымаюсь над собой, расту, и именно эта сила ложного роста движет мной в жизни. Сам азарт души, — каков бы и в чем бы он ни был, — вызван особым состоянием души, пристрастившейся к ложному росту.

Рост отчасти схож с воспитанием. Воспользуемся этим сходством для разъяснения тех видов роста, которые мы знаем.

Женщина любит своего мужа, отца своего ребенка и, воспитывая своего сына, имеет перед собой идеализированный образ его отца. Она видит в сыне зачатки того идеала человеческого совершенства, который она угадала и полюбила в его отце. Она старается воспитывать сына так, чтобы осуществить в нем угадываемый ею и ею любимый идеальный образ. Такое воспитание подобно подлинному свободному духовному росту.

Другая мать желает вырастить из своего ребенка что-то замечательное. В ее воображении мерцает высший образец знаменитого ученого, музыканта, спортсмена, политика. Она ищет в ребенке особые способности и воспитывает его по мечте. Цель ее воспитания — сделать его похожим на свой идеал, на свою мечту. Такое воспитание подобно мнимому росту.

В третьей семье ребенком никто специально не занимается. Родители считают: что из него будет, то и будет. Пусть наш ребенок с ранних лет видит перед собой образец родителей и подражает нам. При успехе такого воспитания ребенок вырастает подобием своих родителей, с теми индивидуальными различиями, которые заложены в его натуре. Такое воспитание схоже с природным ростом, с самодвижением.

Родителям четвертого ребенка важно одно — чтобы он был более конкурентоспособным в предстоящей житейской борьбе: знал и умел как можно больше, был скорее других, умнее других, сильнее других. Они стремятся вложить в ребенка как можно больше всего — знаний, умений, навыков — только ради того, чтоб иметь их. Они не образовывают ребенка по высшему образу его «Я», в этом отношении они оставляют его неизменным, но прививают качества активности его «Я». Такое воспитание подобно ложному росту или, как мы еще называем его, суеросту.

Мнимый рост — мимикрия подлинного свободного роста и зиждется на нем. Ложный рост зиждется на самодвижении и есть процесс ускорения самодвижения. Но все же действительно переживается душою как рост. Мнимый рост двигает душою потому, что она принимает его за подлинный духовный рост. Мнимый рост — важный самообман души. Суерост — самостоятельное явление человеческой жизни, а не обман и не фикция. Делая карьеру или бизнес, никто не считает, что живет духовной жизнью. Напротив, знает, что живет жизнью, отличной от духовной. Но — вполне заменяющей духовную жизнь.

Человек может, наверное, обойтись без мнимого роста, но не без суероста. Суерост нужен человеку в жизни, необходим ему по основам его чувства жизни. Чувство жизни есть не что иное, как желание блага. Чем сильнее желание блага, тем сильнее чувство жизни. Животные переживают чувство жизни как благо себе. Но животное всегда равно самому себе. Человек же в желании блага себе может усиливать свое чувство жизни. Чем сильнее желание блага себе, тем сильнее страстность, алчность чувства жизни, но тем более это усиление жизни обманчиво. Рано или поздно любой человек сознает это. Горечь разочарования жизнью, которую в пожилом возрасте испытывают большинство людей, и есть сознание обманчивости и приходящности усиления блага себе.

Нет человека, который, старея, не сознал бы обманчивость усиления своего животного чувства жизни. Мало того, чувство жизни в желании блага себе с возрастом ослабевает; в конечном счете оказывается, что прежнее самоусилсние чувства жизни ослабляет крепость существования, всегда имело <и теперь более всего имеет) своим последствием страдание и умаление жизни. Чувство жизни в благе себе правит животным и человеком, но человека оно, в отличие от животного, приводит на грань катастрофы. По животному чувству жизни человек, увядая, должен был бы в отчаянии кончать жизнь самоубийством. Если этого не происходит, то в немалой степени потому, что человеку доступен другой источник усиления чувства жизни.

Все живое желает и ищет блага себе. и только человек может желать и искать своего блага — благо себя, благо своего Я. Кроме общеживотного чувства жизни в желании блага себе человек обладает еще душевным чувством жизни в желании блага Я. Чувством жизни в желании своего блага практически обладают все люди: и тот, кто ищет духовное Я и желает истинного блага души, и тот, кто ищет себя, свою личность, желает полноты блага личностного самоосуществления, и тот, кому благо самовыражения личности чуждо и непонятно. Свое благо, благо жизни в «Я» свойственно переживать человеку как таковому.

Усиление чувства жизни в желании своего блага достигается через ощущение усиления какого-то движения внутри «Я» — через переживание своего роста. Свое благо — благо роста. Важно подчеркнуть, что рост Я может быть каким угодно: и подлинным, и мнимым, и ложным, но вызываемое им усиление чувства жизни в своем благе — не фиктивно. Конечно, чувство жизни в Я зависит от того, в каком «Я» сознается центр тяжести жизни. И благо плоти или Общей души, и благо личности, и благо духовного Я — переживаются различно, но во всех случаях переживается действительно.

Любой рост, и суерост в том числе, сопровождается действительным усилением чувства жизни в «Я», увеличением своего блага. Человек делает карьеру или бизнес, борется с другими людьми, действует на самых разных поприщах, собирает в свои житницы и прочес только потому, что это дает ему чувство значительности, силы и свободы своего «Я». Сама внутренняя значительность и свобода, конечно, поддельна, но от этого переживание усиления чувства жизни не становится обманным. Никакими ссылками на высшее благо нельзя отменить это чувство жизни и переживание усиления его душою человека.

Суерост необходим человеку потому, что действительно увеличивает чувство жизни в своем благе^*). Без суероста люди подспудно ощущают себя несчастными — нссчастными не от несбывшегося, а по самому чувству жизни в душе. Без ложного роста душа ощущает себя пустой, безжизненной. Ложный рост не прибавляет жизни душе, не полнит ее жизнью, но дает ей повод острее переживать себя, само существование «Я» — усиливает чувство «Я».

Как точно выражено: «сделаем себе имя». Не «сделаем себя», не сделаем, осуществим Я, а сделаем себе и сделаем имя. Мало ли что можно сделать себе или приобрести для себя. Сколько бы различных благ ни было возможно человеку, из всех благ желательней всего для него всегда будет:

чтоб его «Я» звучало. Имя — это звучание своего Я. Сделать себе имя это сделать так, чтобы мое Я зазвучало. И перед другими, конечно, но, главное, зазвучало само. Если в подлинном росте увеличивается полнота жизни души, то в ложном росте усиливается яркость «Я», звучание себя во мне. Ложный рост дает яркость самоощущения, остроту переживания себя, которая еще более усиливается от звучания своего имени перед людьми. Ложный рост есть средство самозвучания и потому идет в никуда. Цель его не достижение чего-либо, а нечто, точно не определимое, — «успех».

И подлинный духовный рост — рост, и ложный рост — рост. Но первый есть рост лозы, которая приносит плод, второй же есть, как любил говорить Толстой, «торканье». Слово «торканье» по Далю есть действие по глаголу «торкать» или «торкивать», что означает нечто «среднее между толкать и дергать, торкать туда и сюда, тормошить». В общем смысле торканье это заводить себе суету — то самое, чем переполнена наша жизнь. Толстой употреблял это слово в несколько ином смысле: в смысле растущей, но бесплодной ветви, противопоставленной в гл. ХУ Евангелия от Иоанна плодоносящей лозе. Таким образом, «торканье» у Толстого есть пустой, бесплодный и, в этом смысле, ложный рост — рост, не приносящий плода. Поэтому-то в ложном росте нет нужды в отличении главного от второстепенного, истинного от ложного и даже высокого от низкого.

Когда идут, не зная куда, когда ищут, не зная что, когда руководствуются второстепенным (ибо второстепенного много, а главное одно), когда в пути не нужна плодоносящая истина, тогда рано или поздно приходят к гибели. Смотря на XX век, кажется, что вся человеческая жизнь — особенно общественная жизнь — состоит и складывается из суероста и им же движется. Но это не так, это иллюзия нашего времени, в котором торканье творится в невиданных, огромнейших размерах. Будучи сынами своего века, насквозь пропитанного ложным ростом, люди приписали суе-рост природному миру, в котором такой рост — смертельное заболевание (рак, например). Идея конкурентной борьбы на выживаемость и всяческие преувеличения роли ложного роста в теории «эволюции» прозвучало — именно в наш век — правдоподобно. Так что теория эволюции в самом полном смысле слова «буржуазная» теория, возможно, даже единственно подлинная «буржуазная» теория.

Ложный рост – это самопроизвольное увеличение активности самодвижения, а значит, и агрессивности. В самых разных сферах: политике, хозяйствовании, даже науке, конкуренция и борьба составляют предмет, на который молится человек нашего века. Теория эволюции просто узаконила в Природе тот образ жизни (или, вернее, образ тор-канья), которым живет нынешний человек. И все же, как могли умные люди поверить, что ложный рост мог когда-нибудь переходить в рост духовный, превращающий низшее существо в высшее? В реальности такого нет и быть не может. Но есть другое, что, наверное, и попутало умных людей.

В реальной жизни рост подлинный, ложный рост и мнимый рост завязаны вместе и, сопутствуя друг другу, по-отдельности нелегко различимы. Духовный рост всегда движение путевое — по кривой и ступеням. Псевдовосхождение ложного роста совершается — ив этом его свойство — всегда по прямой; точнее, по касательной к кривой роста, идет на одной и той же ступени, сработанной в духовном росте. У каждой духовной ступени свой суерост. Душевнонерожденному свойственна своя суета. Стиль и характер ложного роста в периоде «чужой жизни» иной, чем даже у того же человека после личностного рождения. Для смены суероста вовсе не обязательно проходить Путь восхождения. Для этого достаточно даже тех ступеней, которые образуются вынужденным ростом. Каждый бросок духовного роста создает новую отделенность (душевную, личностную, духовную) или новый характер отделенности, и ложный рост тотчас стремится озвучить эту новую отделенность или новый ее характер.

Добытое подлинным ростом продолжает — как бы в сторону — развитие в ложном росте, по прямой. То же есть и в Природе: добытое в естественном духовном росте высшее состояние развивается и упрочастся в самодвижении. Свое начало самодвижение берет с какой-либо точки духовного роста и продолжает его, его подменяя. Реальное жизнепрохождение человеческой души имеет вид «ломаной кривой», где подлинный рост сменяется ложным ростом и ложный рост включается в рост подлинный. И это нормально. Когда нет подлинного роста, идет су срост. Ложный рост неизбежно возникает при остановках подлинного роста, тоже ведь неизбежных. Подлинный рост то и дело замещается ложным ростом. Время нашей жизни заполняется по большей мере такими замещениями. И вполне может создаться впечатление, что ложный рост создает скачок подлинного духовного роста.

На самом деле наоборот: часто нужно остановиться в жизни, остановить свой ложный рост, чтобы могло произойти ускорение духовного роста. Оно и понятно: природ-но-душевное Я должно померкнуть перед духовным Я. Только тогда, когда остановилась деятельность ради деятельности, возможен духовный рост.

Известно, что труднее всего объяснять простые вещи. Каждый, наверное, или испытал или слышал о состоянии сознания неопровержимой бессмысленности всяческой деятельности людской. И для этого жить?! — спрашивает себя человек, ставя перед собою какое-либо дело. Почему-то считается, что этот вопрос о жизни возникает перед лицом смерти или перед сознанием неизбежности смерти, разрушающей смысл любой деятельности. Но такая остановка жизнедеятельности необходима для работы духовного роста; так что вопрос этот ставит в нас Тот, по заданию Кого мы душою тут работаем. В вопросе о неуничтожимом смертью разумном смысле жизни упор делается не на слово «разумный» (как если бы вопрос этот ставил современны»! ученый) и не на слове «смерть» (как^*) было бы, если вопрос этот был поставлен плотским человеком), а на слове «смысл». Причем вопрос о смысле жизни ставится не за или против какого-либо взгляда на жизнь, не в утверждение и опровержение, а сам по себе. Упор тут не на отсутствии смысла жизни, соответствующего требованиям ума, а на сознании собственно беспричинной, пустопорожней, лжемотивированной и, значит, ложной жизнедеятельности. Вот это-то сознание и труднее всего передать людям. А казалось бы, чего проще.

Когда у вас возникает вопрос смысла жизни, не гоните его от себя как помеху для дела жизни. Он, верно, останавливает движение жизни. Это неприятно. Но знайте, что вопрос этот — сигнал свыше, команда остановить ложный рост для начала свободного духовного роста.

Остановка ложного роста — уже пробуждение к духовной жизни.

Теперь мы намереваемся показать, что мотив всей и всякой жизнедеятельности человека — духовный рост; и только духовный рост — вынужденный или свободный.

На первый взгляд, человек, за редчайшими исключениями, занят в жизни чем угодно, только не заботой о росте своей души. Такая забота многим даже претит; им ненавистно само представление о необходимости какого-то душевного труда. Да и свободным каждый считает себя относительно себя же. По самоощущению своему всякий волен в своих душевных движениях и исходно (до определенной степени одухотворенности) не знает в себе Того, Кто заставляет его совершать свободные душевные усилия.

Есть умные, тонкие и высокообразованные люди, вполне способные признать и оценить возвышенность мысли о работе роста, но не видящие в жизни оснований для подтверждения того жизнепонимания, по которому человек существует в Мире и нужен Богу только как работа и работник, посланный трудиться над своей душою. Все мы зависим от Бога и Ему обязаны, говорят они, кому-то особенно близка мысль духовного роста, кому-то нет, — но только во всякой душе, в каждом из людей не видно ясного мотива духовного роста, а значит, и нет данного свыше обязательного задания духовного труда на человеческую жизнь как таковую.

Опровергать или подтверждать в умозрении основополагающее значение работы роста души дело философа. Наша задача иная. Мы попытаемся взглянуть на нашу жизнь по-особому — с тем, чтобы дать понять читателю, как можно увидеть ее всю с точки зрения учения роста.

Мы поступим так: очертим некоторый круг людей, жизнь которых явно мотивирована духовным ростом, и потом будем расширять этот круг.

Каждый, кто стремится к достижению высшего совершенства, совершает в продолжение всей своей жизни специальные усилия направленного духовного роста. Достижение высшего состояния — идеальный, умозрительный мотив жизни, мечта и вдохновение, рост же — мотив практический и есть то, чем действительно движется душевная жизнь восходящего человека. Без этого мотива никакие направленные душевные движения были бы невозможны. Разумеется, людей свободного душевного делания не много.

Душа может расти к той «просветленности» сознавания, к которой стремится последователь Будды. В человеке может все больше и больше выявляться любовная духовность, приближающая добрую душу к состоянию агапической любви. Мощный духовный рост идет и в тех редких случаях, когда душа работает разумом и в ней все более проявляется Истина. Круг людей, жизнь которых движима такими высокими родами роста, не многочислен, но заметен.

Этот круг значительно расширится, если мы к указанным видам роста добавим еще один — рост сторгический, стремление души к единению с другой душою, и все большее и большее осуществление этого душевного единения и целостности. Мотив сторгического роста наполняет жизнь многих людей, особенно женщин. Прибавим сюда же и порывы веры, стремление души к самоусилению веры как таковой — мотив, двигающий жизнью людей не только прошлых веков,

Во все времена жили люди, которые религиозно относились к своему телу и стремились выявить ресурсы Природы в обращенной к плоти стороне души. Мотив роста души от природной духовности включает в круг людей, живущих по мотиву роста, и индуистов на Востоке и язычников на Западе. Вспомните, что Олимпийские Игры в древности — не спортивные состязания, а сакральное действие, решающее, какую ступень природно-духовного совершенства достиг атлет. Есть люди, которые всегда с упоением растят и упражняют свое тело, находя в этом духовное наслаждение и духовное служение, без которого не знают себя. Здесь же можно вспомнить и о людях, основа душевной жизни которых — рост любования, все большее и большее принятие в себя Красоты, наибольшее наполнение ею своей души. Красота для таких людей то же самое, что для других Добро или Истина.

Все дети, начиная с трехлетнего возраста, обладают властной душевной потребностью духовного роста. Это, конечно, вынужденный рост. Вся ребячья душевная жизнедеятельность совершенно откровенно мотивирована духовным ростом, стремлением созревать, увеличивая полноту души и полноту жизни. Впоследствии, правда, ребенок переносит центр тяжести жизни в тело, и духовный рост подменяется потребностями природного роста, самодвижения в созревающей плоти. Но весь первый «магический» период жизни ребенком в основном двигает духовный рост. У некоторых детей он только затушевывается во втором, «языческом» периоде Пути жизни.

Нужно ли относить к кругу людей, жизнь которых движима мотивом роста, и тех, кто посвящает себя росту других и в этой службе для роста другого полагает всю свою жизнь? Я думаю, что нужно, так как, служа собою росту тела и души ребенка, родители, мать особенно, действует в силу правящей ею душевной потребности, заставляющей переносить себя в своего ребенка. Мать душою растет в ребенке и рост ее останавливается, когда дети вырастают. Тогда женщина ждет внуков, — чтобы вновь душевно расти с ними, вновь наполнить ростом свою жизнь. Мы не совсем ясно отдаем себе отчет в том, что женщиной правит не столько животный инстинкт материнства, сколько душевная потребность параллельного роста в ребенке и вместе с ним. Эта духовная потребность изначальна и только затвердевает в материнском инстинкте женщины.

Мы бегло перечислили основные виды подлинного роста и можем уже заметить, что мотивом подлинного роста обеспечивается жизнедеятельность немалого числа людей. Но кроме подлинного роста есть и рост мнимый и рост ложный.

Мнимодушевник жив тем, что принимает движения мнимого роста в себе за движения подлинного роста. В наше время сфера мнимой души, куда люди переносят свое Я, огромна и состыкована со всеми сферами жизни. В симбиозе мнимого и подлинного роста живет, наверное, половина человечества. Другая половина живет в симбиозе мнимого, подлинного и ложного роста или же движима мотивом мнимого и ложного роста. Если бы мы смогли убедиться, что в основе активности жизнедеятельности по ложному росту лежит все тот же мотив духовного роста, то тем самым включили бы в круг движимых ростом бесспорное большинство людей.

Есть боль тела, страдания плоти, есть боль чувств и желаний, страдания душевные, и есть боль сознания, страдание духа, духовные страдания. Телесные страдания можно подавить терапевтически и перенести волею. Душевные страдания можно перетерпеть. Но у человека нет такого свойства, которое помогло бы ему выдержать страдания духовные.

Уколы совести можно попытаться анестезировать, обманув совесть, но терпеть их нельзя — не для того они предназначены. Муки совести — это боль сознания ответственности за себя перед тем, кто в себе выше себя; муки совести означают рост и приращение жизни души, то есть дело, в котором человек свободен. Иначе мучительны страдания стыда, бесчестия и позора, духовные страдания личности. Они столь мучительны потому, что оставляют человека без блага «Я», стремятся уничтожить его чувство жизни в своем благе. Это переживание утраты чувства жизни «Я» схоже с переживанием смерти. Именно — смерти человеческого в человеке. Ведь без чувства жизни в благе себя человек остается только с чувством жизни блага себе, то есть превращается в животное.

Некоторые мудрецы считают, что человека в аду мучают страданиями совести. Наверное, они имеют ввиду наказание позором. Не думайте, что это наказание легкое. Вообразите, что все то стыдное, что случилось вам совершить в жизни, вдруг стало из сокрытого всем открытым; и никак нельзя отговориться, затушить, запутать дело, как-то оправдаться или встать в позу. Остается одно — терпеть. Но и этого нельзя — нечем: сама стойкость перед духовными страданиями невозможна. Страдания эти по своей сути непереносимы.

Человек не защищен от духовных мук способностью переносить их. И вырвать, уничтожить тот орган, то место, которое болит, — душу свою и свое «Я», — невозможно. Так что единственное средство хоть как-то утишить духовную боль это, как сказал бы Толстой, одурманить душу. Таким делом и занято подавляющее большинство людей в жизни.

Страдания совести или позора не самое мучительное, что может испытать душа человека. Например, духовные страдания разрыва с другой душою (крушения сторгической связи) не менее остры и безысходны. Не менее мучительны и страдания разума, погруженного в атмосферу лжи. Но есть среди духовных страданий одно, наивысшее страдание, столь огромное, что человек вообще не в состоянии его вынести и потому никогда не допускает себя до него. Страдание это сидит в каждом из нас, но только редчайший человек оставался с ним один на один и испытал его. Толстой имел опыт этого страдания и попытался рассказать о нем.

Толстовские «Записки сумасшедшего» широко известны, несмотря на то, что это всего лишь конспект задуманного произведения, несколько черновых листов, набросанных им весной 1884 года. Мало ли у Льва Николаевича таких черновиков! В сорока пяти больших томах писем и дневников Толстого найдешь десятки, сотни развернутых мыслей и описаний, ничуть не уступающих глубине мысли и художественности описания «Записок сумасшедшего». Но сама тема их столь приковывает внимание, что и в тогдашней и в современной литературе то и дело встречаешь попытки интерпретировать то, о чем говорит в них Толстой. Вдумчивые люди всегда чувствовали, что в «Записках» сделана редкая попытка заглянуть куда-то туда, в какие-то темные глубины души, куда заглянуть обычным людям не удается.

Толстой начинает с раннего детского воспоминания, когда его и брата няня как-то раз укладывала спать; как хорошо, ласково, любовно им всем было, и как вдруг вбежала экономка и стала кричать на няню за сахарницу, и няня стала тоже кричать в ответ. «И мне становится больно, — помнит Толстой, — и страшно, и непонятно, и ужас, холодный ужас находит на меня, и я прячусь с головой под одеяло». В надышанный теплотой, добротой и любовью мир вдруг ворвалось что-то, что смяло и разорвало любовь и мир, что-то страшное и непонятное, что застлало свет и превратило свет в тьму. Ужас. Холодный ужас. И хочется зарыться под одеяло или биться от боли головой об стену.

Опыт такого духовного страдания знаком почти всем. Его особенно жгуче испытываешь в ранней юности, в пору душевного рождения. Ужасает поруганность и возможность легкости надругания над чистым, светлым, высоким. Причем сила зла, которая производит темное действие, вовсе не стремится специально затушить пламя, опоганить, исчернить. Скорее, это какая-то посторонняя духу сила, которой — и это-то ужаснее всего — все равно, безразличен Свет. Она гасит Свет не потому, что он ей враждебен (тогда ужаса не было бы, не было бы и такого страдания) , а потому что ей он безразличен. Самое высшее и святое в жизни эта слепая и равнодушная сила рушит походя. Мы все то и дело сталкиваемся с этим холодным злом духовного равнодушия и страдаем от него. В юности, покуда оголены душою, страдаем больше, потом притерпеваемся или учимся ограждать себя от него.

В продолжении всей жизни чуткая душа болеет и мучается, когда невесть откуда духовное равнодушие врывается в нее и губит минуты ее жизни. Однако, заметьте: врывается откуда-то — извне. Мы чутко страдаем от духовного равнодушия, идущего извне, со стороны. Но приходилось ли вам хоть раз в жизни испытать и пережить страдания духовного равнодушия, идущего изнутри, от вас самих, из души своей? Скорее всего — нет. А это и есть то наивысшее духовное страдание, которое всегда сидит в душе и которое всякий человек, а не только чуткий человек, не в состоянии вынести.

Принято считать, что Толстой в сорок лет, завершая «Войну и мир», был в расцвете своего гения. Как раз в это время он летом 1869 года поехал покупать имение. Тут-то с ним и произошло то, что потом он и за ним его читатели стали называть «арзамасским ужасом».

По дороге, в повозке Толстой задремал и проснулся: «стало чего-то страшно». Он искал причину. Но причины страху не было. Пришла мысль, что он тут, в чужом месте умрет. «И мне стало жутко». Пробовал развлечься разговором, но охватила такая усталость, что захотелось остановиться, войти в дом, напиться чаю, лечь и заснуть. На постоялом дворе в Арзамасе он прилег и задремал. И опять пробудился в тоске и тревоге. Зачем я тут? — его первая мысль и недоумение. «Куда я везу себя?» Куда убегаю? «Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое имение ничего не прибавит и не убавит мне... А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не мо1у уйти от себя.»

Он вышел из комнаты и попытался разобраться, что происходит с ним, от чего ему так страшно и такая тоска и тоска. И опять пришла мысль о смерти. И она что-то объясняла. Но то не был знакомый каждому страх смерти, во всяком случае, не той смерти, которую люди боятся. Он боялся будто смерти, смерти, но такой, которая еще не должна наступить сейчас, которая вроде бы не угрожает и которую вроде бы объяснить нельзя. Он боялся смерти при жизни, мало того, он в себе чувствовал смерть при жизни плоти и это знание и чувство будто смерти доставляло ему такое страдание, которое он запомнил навсегда. Вот черновик описания «арзамасского ужаса», не доведенный автором до полной ясности.

«Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не должно быть. Если бы она мне предстояла, я не мог бы испытать того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, я видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть.^*) Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно... И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, которая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать... Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало.»

Толстой пишет, что он «страдал невыносимо»: еще при жизни «мучительно разрывалась душа с телом» — образ высшей степени духовного страдания, страдания за умирающую жизнь, которая не есть смерть в общепонятном смысле слова, но переживается смертью. Что же это такое? Мы говорили, что духовное страдание стыда происходит из-за утраты блага Я и что такое понижение чувства жизни переживается как смерть, как опасность отживания или само отживание человеческого в человеке. Духовное страдание «арзамасского ужаса» проистекает от полной утраты в чувстве жизни какого-либо желания блага — себе ли или себя. Это, по сути, есть состояние погашения чувства жизни как такового, переживание «умирающей жизни» как «смерти» чувства жизни. «Рвется что-то, а не разрывается». Мучительная тоска «рвоты духовной».

Ужас арзамасского состояния в том, что при нем в душе нет никаких духовных движений, нет даже поползновений их. Лишь «сухо и злобно, ни капли доброты..., а только ровная и спокойная злоба на себя и на то, что меня сделало». Внутри себя, в своем «Я» — полная пустота и оттого сам «несносен, мучителен себе». И забыться, уйти от такого себя нельзя. Убегаешь от своего пустого Я и убежать не можешь. Есть от чего сойти с ума.

«Арзамасский ужас» — духовное состояние, лишенное каких-либо духовных движений жизни, в которых жизнь человека. С такой немотой духовного равнодушия внутри себя жить невозможно. Но вот что интересно: то, что описал Толстой, знакомо и может быть понятно всякому, хотя мало кто реально переживал это состояние. Почему же? Мы знаем «арзамасский ужас» в себе, но бессознательно отдаем себе отчет в невыносимости духовного страдания такого рода и потому сами никогда не допускаем себя до него, не выдерживаем его и его не терпим. Мы загодя боимся его. А когда случается нечто похожее, то, нам кажется, из нас вылезает подноготная жизни, сама темень существования.

На самом деле особой силы, производящей «арзамасский ужас», не существует. Этот ужас сознания реальности того, что в душе все недвижно, в застое, мертво, что внутри меня, в той точке, на которой выстроено «Я», ничего нет, пустота, не-жизнь, духовная невесомость как качество противоположное духонаполненности Я. «Арзамасский ужас» есть такое состояние сознания, в котором останавливается жизнь и в полную неподвижность приходит душа.

Арзамасский ужас — наиполнейшая остановка души, ее смерть при жизни. Такие остановки, только неполные и ослабленные, — рядовое явление в жизни. Это знакомые всем муки сознания внутренней своей неполноценности, самозакабаленности, сжатости, несвободы, паралича или умаления жизни в себе. Или хотя бы чувства тоски жизни, которое пытаются даже опоэтизировать. Все такого рода переживания своей духовной несостоятельности более или менее схожи с состоянием парализованности страхом смерти, так как эти состояния действительно вызваны прекращением работы того, что вызывает жизнь. Как человек отгоняет страх смерти, так же он гонит сознание духовного вакуума в себе, остановки души. Но этого-то как раз и не нужно ему было бы делать.

С путевой точки зрения состояние остановки души возникает на месте несостоявшегося путевого рождения — в тех точках Пути жизни, где человек должен был бы перейти из одного путевого качества в другое. (Вот почему этой остановке души непременно сопутствует остановка ложного роста, внешней жизнедеятельности.) Остановку души переживают все мужчины на подступах к личностному рождению (около тридцати лет), к плато Пути (около сорока лет) и к духовному рождению (лет в пятьдесят). Кроме того, жизнь может буксовать индивидуально, чуть ли не в любой точке Пути. Все такие состояния остановки психологи именуют возрастными или индивидуальными «кризисами».

Опыт арзамасского ужаса — ужаса полной разодушевленности души и «тоски смертной» — уникален. Душевное состояние остановки души — явление обычное. Я даже думаю, что повседневное. Что ни день душа наша, влодя в состояние остановки, подает нам сигнал катастрофы или, по меньшей мере, сигнал тревоги за исполнение нами нашего высшего назначения в жизнепрохождении, за исполнение Воли Бога в нас. Сигнал этот воспринимается нами когда духовной болью, или ломотой, или просто душевной неудовлетворенностью, которую мы тотчас стремимся удовлетворить.

И мы знаем, как сделать это.

Что, если свести до минимума финансовую и престижную заинтересованность человека делать Дело? Перестанет ли он быть деятельным? Такой эксперимент Историей нашего века поставлен в Советском Союзе и, хотя из деятельности многих людей изъяты главные рациональные мотивы, далеко не все из них предпочитают бездеятельность мало и плохо оплачиваемой деятельности. На каждом предприятии, в любой конторе, в Москве ли она или в райцентре, есть немало людей, работающих или суетящихся в полную силу (другое дело, с какими хозяйственными результатами). Их еще больше в конструкторских бюро и научных учреждениях. Все они могли снизить свою активность вдвое и остались бы при том же заработке и на том же месте. Особо одаренных людей можно понять: им нужно реализовать свои способности (хотя зачем же посвящать этому всю жизнь!) А остальные? Побуждений разных много, но мотива, который покрывал бы трату их энергии жизни, нет. Мы говорим, что они действуют по внутренней потребности, то есть мотиву вполне иррациональному. Но тем не менее, столь властному, что, почему-либо оставшись не у дел, человек мучительно страдает, не знает, куда себя девать и, не редкость, умирает!

Все мы не столько живем, сколько во что-то деваем себя. Это хорошо понял под конец жизни Герцен:

«Наша жизнь — постоянное бегство от себя, точно угрызения совести преследуют, пугают нас. Как только человек становится на свои ноги, он начинает кричать, чтобы не слыхать речей, раздающихся внутри: ему грустно, — он бежит рассеяться; ему нечего делать, — он выдумывает себе занятие; от ненависти к одиночеству он дружит со всеми, все читает, интересуется чужими делами, наконец женится на скорую руку. Кому и такая жизнь не удалась, тот напивается всем на свете: вином, нумизматикой, картами, скачками, женщинами, благодеяниями, ударяется в мистицизм, налагает на себя чудовищные труды, и они ему все-таки легче кажутся, чем какая-то угрожающая истина, дремлющая внутри его. В этой боязни исследовать, чтобы не увидать взор исследуемого, в этом искусственном недуге, в этих поддельных несчастьях, усложняя каждый шаг вымышленными путами, мы проходим по жизни спросонья и умираем в чаду нелепости и пустяков, не пришедши в себя.»

Истины такие до сердец людей доносить неблагодарно и опасно. Люди либо не услышат, либо мнимоодушевят твои слова, либо сочтут их автора «отравителем колодцев жизни», как это уже было (Бердяевым и другими) сказано о Толстом.

Надо быть мужественным и признать, что, как только кончилось детство, мы бежим от себя; но «преследуют, пугают нас» не угрызения совести — не ее возвышающие уколы Герцен, видимо, имел ввиду, — а другое, жуткое духовное страдание; «какая-то угрожающая истина, дремлющая внутри» нас, пугает и гонит нас, а мы боимся ее исследовать, «чтобы не увидать взор исследуемого» и, еще более, исследующего.

Истина эта: моя душа недвижна, невесома и пуста. Перефразируя Ивана Карамазова, можно сказать, что у человека нет заботы мучительнее, чем забить в себе всегда сидящий в нем холодный ужас остановки души. Один из главных мотивов, которые ежемгновенно гонят человека по жизни, есть его стремление прикрыть в себе свое духовное равнодушие, заглушить в себе тот сигнал катастрофы, который подает о себе наша душа. Мы воспитываем своих детей для дела, зная, что без него они будут страдать в жизни.

Лучше всего прикрыть себя в мнимом росте или ложном росте. Но в ложном росте надежнее. Он и доступнее. Его сфера — вся та суета, азартность, дурман и жадность бега по жизни, которым люди переполняют свое краткое существование. Ложный рост усиливает яркость звучания «Я», дает острее переживать существование «Я», и тем, подменяя жизненаполненность, не пускает наружу духовное страдание души, лишенной духовного роста.

Для многих людей самое тяжелое состояние — ничегонеделание. Тяжело оно не потому, что в человеке существует благая потребность Дела, а потому, что незамутненное ложным ростом духовное страдание остановки души не дает скрыть от себя свою душу и вселяет в нее ужас и тоску. Вот почему вместо лозы мы так страстно растим торканье. На это нас, как ни странно сказать, толкает духовная необходимость.

Когда-то по миру ходил анекдот о белом и негре. Проходящий белый спрашивает дремлющего под пальмой негра, почему он сидит в рабочую пору. «Зачем работать?» — удивляется тот. «Надо заработать деньги» — разъясняет белый. «Мне деньги зачем?» — говорит негр; белый разъясняет, черный опять спрашивает «зачем?» и т. д., пока не оказывается, что все то, что белый желает достичь работой, негр уже имеет без дела, дремля под пальмой. Анекдот этот, какой бы смысл ему ни придавать, отражает простой факт: белому дело нужно, и он без него не может, черному же работа не нужна и только обуза, житейская необходимость для пропитания себя. Пропитание негра — на пальме, под которой он сидит, но белый ищет избыточной хозяйственной деятельности и в отсутствии потребности ее даже склонен видеть органический недостаток человеческого развития. И в чем-то прав.

Сидящий под пальмой «естественный человек» гармоничен, то есть исповедует не менее и не более того, что знает, знает ровно столько, сколько сознает, любит, как может любить его душа, не стесняется себя и других, делает, что ему нужно, и не чувствует уколов совести. В душе его нет свойственного белому человеку напряжения между назначениями центра духовного тяготения и установлениями центра тяжести жизни. Оттого он так спокоен и невозмутим. Спокойствие и невозмутимость какого-нибудь индейца, горца или кочевника по пустыне — не от полноценности «естества», как многим кажется, а от отсутствия «томления духа» в его душе, от того, что душа его лишена рабочего напряжения.

Мы называем одухотворенным человека, обладающего большей полнотой жизни. Но есть полнота жизни даруемая (обычно эйфорическая и мнимодушевная) и полнота жизни рабочая. Последняя предполагает достижение еще большей полноты через тяжелый труд души. Такая полнота всегда трудна душе. Чем человек духовнее, то есть чем глубже в душе его центр тяжести жизни и выше та точка духовного тяготения, на которую он может встать и обозреть себя целиком, тем отчетливее разрыв между духовным Я и природно-душевным Я и, значит, больше напряжение, распирающее душу. Духовный рост не утишает душу, а накаляет ее, нагнетает в ней напряжение и духовное страдание. И это законно: нагнетание рабочего напряжения души и усиление взрывоопасности духовной жизни, словно роженицу, напрягают человека на родовые схватки, распаляют и загоняют душу на дорогу к духовному рождению, где эта напряженная ситуация в значительной мере разряжается.

Чем ближе к духовному рождению, тем больше ускорение духовного роста, тем шире разрыв между духовным Я и Я природно-душевным, тем накаленнее внутридушевная жизнь и тем сильнее сигнал катастрофы, который в духовных страданиях подает душа. Чем на более высокой ступени духовного развития стоит человек, тем отчетливее он чувствует опасность духовных страданий, которая сидит в нем. И тем необходимее душе деятельность прикрытия. Работа, деятельность, Дело нужны более тому, кто более духовен, кто острее чувствует опасность духовного страдания и вынужден, подстегиваемый ею, ускорять себя в ложном росте. Вот откуда все технологические успехи западного человека.

Испытать «арзамасский ужас», состояние дыры. души может только достаточно одухотворенный человек, не утративший тяги духовного роста. Тот холодный ужас тоски смертной забыть нельзя. Легче не допустить душу до него. Это и делается в усилении активности внешней жизнедеятельности, в суете ложного роста. Воистину: все, вся внешняя жизнь — суета сует от томления духа.

Томление духа — нормальное состояние растущей души. Следовательно, и ложный рост явление нормальное. Он не только неизбежен, но в определенных масштабах и в определенной области законен. Законная область ложного роста — мир вещей, а не мир людей. Деятельность прикрытия по природе своей должна быть, видимо, обращена на вещь. Ибо она порождена и подстегнута стремлением сокрыть от себя свое духовное равнодушие и уже по одному этому совершенно слепа.

Суета жизнедеятельности по слепоте своей не должна забредать в мир людей, так как она неизбежно начинает орудовать с людьми, как с вещами, только обладающими особенными свойствами, которые для успеха Дела надо учитывать и использовать. Такова не только политическая или экономическая деятельность, такова и любая другая деятельность ложного роста, имеющая человека предметом своего внимания. Например, нынешняя наука о человеке изучает предмет свой как живую вещь, ищет в нем такие же, как и в вещи, законы и культивирует при изучении такое же отстраненное, холодное, как к вещам, отношение. И потому деятельность наук о человеке, сколько бы она ни была осторожной и предусмотрительной, рискует в конечном счете быть ничтожной или вредной. То же самое любая внешняя деятельность, направленная на человека. Никакая из этих деятельностей не имеет никакого критерия блага человека, и потому не в состоянии хотя бы оценить ценность или вред того, чем она занимается.

Одно из ближайших последствий суеты прикрытия, действующей в мире людей, есть искусственное разжигание в результате этой деятельности разнообразных телесных и душевных похотей. Природные потребности легко насыщаемы; ненасытны похоти (особенно душевные), которые надо как-то удовлетворять, что только их еще более разжигает. Так возникает еще один мотив для торканья, вторичный к основному и из него вытекающий. Первоисточник «суеты сует» такого рода — тоже духовная необходимость.

Дело, суета, ложный рост — один из способов прикрыть в себе духовное равнодушие, убежать от него в себе. Этот способ пригоден в основном для людей активных, каких все же меньшинство. Для всех остальных пригоден другой способ — развлечения. Этот способ разрешения душевного напряжения становится главенствующим. Зрелища и игры в прежние времена были постоянно доступны лишь узкому кругу людей. Теперь же — только включи телевизор, или поставь кассету, или закажи компьютеру, или сходи на стадион, на митинг, в кино, на выставку, рассейся за картами, шахматами или домино, за газетами или романами, ну, а прискучило — путешествуй, набирайся впечатлений, которые изолирующим слоем покроют душу и не дадут пробиться наружу сигналу катастрофы. Без всех этих ежедневных развлечений и отвлечении многие из современных людей уже чувствуют внутреннюю пустоту, напоминающую пустоту дыры души «арзамасского ужаса».

Есть еще один способ укрытия себя от духовного страдания остановки души. Пустота духовного равнодушия схожа с сознанием одиночества. И, чтобы приглушить его, человек заводит знакомства, стремится на люди, в гости или собрания, к общению того или иного рода, занимается чужими делами или женится, лишь бы жениться, как то справедливо заметил Герцен. В общении с себе подобными природно-душевному Я легко выпячиваться, застилать духовное Я и тем гасить рабочее душевное напряжение. Этот способ оглушения души очень тонок, так как без самого по себе общения нельзя жить.

Самый же грубый способ глушения опасности духовного страдания, это, конечно, водка, табак, наркотики. Толстой, посвятивший этому вопросу специальную статью, доказывал, что применение этих средств псевдорасковывает душу, освобождает человека от его внутреннего судьи и критика (отсюда такая «легкость» при курении или опьянении), усыпляет то начало в душе, которое удерживает размах и произвол ума и чувств в ней, — распускает, «распущает» душу, и по слову Льва Николаевича, «сбивает с людей верхи мыслей и чувств, самый главный и нужный цвет разума. От этого видишь людей, которые могут служить, писать книги, производить художественные вещи, но не могут понимать самого главного: смысла жизни, и даже полагающих, что этого совсем не нужно. Какие-то духовные кастраты» (54,93).

Лев Николаевич, как всегда, четко и точно определяет суть явления. Разумеется, «одурманивание» есть обычно (за известными исключениями) побочное средство, дополняющее основные способы сделать себя духовным кастратом. Когда недостает средств ложного или мнимого роста, общения или развлечения, тогда добавляют водку и наркотики. Вся жизнь человека состоит из этих основных и дополнительных средств для компенсации остановки души и прикрытия мук духовного равнодушия в ней.

Необходимость прикрытия духовного равнодушия в себе зависит от степени одухотворенности человека. Быть может, негру под пальмой и не нужно особенно стараться забить свое сознание духовного равнодушия. Но это вовсе не значит, что темные силы из «дыры души» отказались действовать в нем. Даже у младенчески духовного человека они могут объявиться в любой момент. Что тогда?

Почти в каждом из нас постоянно трудятся как силы свободного духовного сознания, так и силы несвободного духовного сознания (в числе последнего: сознание природной жизни в себе, сознание интерпсихической подвластности и прочее). Одни люди знают в себе и действие свободного сознания, и состояние его утраты, его замены на несвободное сознание. Когда свободное духовное сознание непосильно душе, тогда она отключается от него и нуждается в прикрытии и в подмене того или иного рода. Есть среди нас и другие люди, живущие практически только в состоянии духовной несвободы, в котором душа работает одним несвободным сознанием. Таковы все «общественные» люди. Им тоже необходимо духовное прикрытие тьмы равнодушия, но удовлетворяется эта их потребность куда легче. Состояние духовного равнодушия угрожает и тем и другим, тем и другим непереносимо. Жить с ним они не могут. Но есть среди нас еще и третий, совершенно особенный разряд людей, на который нельзя не обратить внимания.

Ясно, что в состоянии «дыры души» человек полностью лишается сознания и сил духовной свободы. Но он — вот что важно — и не входит вместо него в состояние духовной несвободы. «Арзамасский ужас» — не от обессиливания и ликвидации свободного сознания, не от подмены свободы духа на несвободу духа. «Арзамасский ужас» это полное разодушевление человека, предельное духовное обнищание его, стирание с души как свободного, так и несвободного духовного сознания, своего рода «освобождения» души от власти и силы духа как такового. Эту-то злую вольность разодушевленной души почувствовал в Арзамасе и Лев Толстой. Ему было «мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало.»

Да, многие из нас никогда бы не позволили себе покориться этому наваждению зла. Но темный блеск жизнеощущения сухой, ровной и спокойной злобы мы часто видим на лицах в уличной толпе и невольно страшимся этих лиц. И они знают это, принимают жуть своего вида за признак своей силы. Они переполнены «злобой на себя и на то, что их сделало». Они — носители Зла, всегда ждущие того дня, когда можно будет явить себя и совершить злое. Они живут ради своей злости на себя и на То, что их впустило в этот Мир. И ими тоже движет «арзамасский ужас», но не так, как всеми нами. Конечно, им нужно и одурманивание, и развлечение, Дело даже — но только для того, чтобы смочь дождаться своего часа. Они ждут его всегда и всегда готовы к нему. Что же совершить надо им в этой жизни?

Не станем углубляться в дьявольские тайны разодушевленной души, не чувствующей бездну духовного равнодушия в себе. Прежде всего важно отметить, что такие люди, люди, для которых духовное равнодушие есть основное, «нормальное» состояние жизни, существуют в человечестве. Что им нужно от нас и от себя? Ничего. Они пришли сюда затем, чтоб погибнуть от своей ровной злобы, изойти в холодной ненависти, спокойно гася Свет в себе и во всем, где Свет светит. Они совершают духовное самоубийство, — это их потребность, их «призвание» на жизнь, их главная нужда и задача в Мире. Выходя из существования, они желают Миру тьмы и возвещают ее ему. Поэтому им мало убить мужа и изнасиловать его жену и дочь, им нужно, чтобы перед смертью муж видел как насилуют их. Зачем? Да, просто так! По одной вольности зла в себе, по той самой злобе на себя, по презрению ко Всему и всем, по «праву на бесчестие» и представившейся возможности это право осуществить на практике. Вот мотив их жизни, тоже ведь идущий от «арзамасского ужаса»... По этому признаку придется и их причислить ко всем нам.

Итак, мы начали с высших проявлений духа в человеке и дошли до самых низших, уже дьявольских ступеней его. И везде мы видим один и тот же мотив человеческой жизни, действующий положительно или отрицательно. Мотив этот — духовный рост или отсутствие его, духовное равнодушие.

Мотив жизни животного — благо себе и самодвижение. Мотив жизни человека — свое благо (благо Я) и духовный рост. Мотив этот действует как непосредственно и положительно, так и косвенно и отрицательно.

Положительный мотив жизни человеческой — увеличение полноты жизни от действительного ускорения духовного роста души. Таковыми могут быть разные типы духовного роста. Мы выпущены в земную Обитель, как на охоту, чтобы в духовном росте добывать полноту жизни кто как умеет: разумом, любовью, верой.

Выше мы, кажется, недостаточно подчеркнули роль сторгического роста. Стремление к образованию сторгических связей — один из основополагающих мотивов всей человеческой жизни; а может быть, и ее резерв, и ее источник.

К положительному мотиву жизни (положительному не оценочно, а по стратегии действия) надо отнести и мимикрию подлинного роста — мнимый рост, подробно рассмотренный в ему посвященной книге. Впрочем, сфера мнимой души все более и более используется для деятельности прикрытия и самоодурманивания, то есть работает в качестве отрицательного мотива жизни.

Положительный мотив жизни — духовный рост. При уклонении от духовного роста в человеке действует этот же мотив, но отрицательно. Действие отрицательного мотива жизни основано на отсутствии духовного роста. Наличие отрицательного мотива в подмену положительного лучше всего доказывает обязательность мотива духовного роста для души человека. Эту обязательность надо понимать не как принудительный закон, а как духовное назначение, которому человек по обязанности перед Богом должен следовать. Духовный рост — работа человека, его исполнение Воли Бога. Бог назначил человеку благо и дело духовного роста, и человек должен выполнить Его задание и назначение. Но должен — свободно, по собственной духовной потребности. Такая духовная потребность роста исходно вложена Богом в человека как существа, созданного по образу и подобию Его. Аннулировать эту потребность в себе человек не может. Если он ее не удовлетворяет, то она, продолжая действовать, сигнализирует ему духовным страданием и тем вынуждает его искусственно забивать ее. Это и есть отрицательный мотив жизни человека.

Отрицательный мотив основан на прикрытии своего духовного равнодушия, застоя духовного роста, остановки души. Он выражает себя в избыточной деятельности ложного роста, и в тяге к развлечениям, и в стремлении к общению, и в одурманивании себя наркотическими веществами. Его можно определить и иначе.

Всякий человек естественного пути жизни знает (то есть несет в себе сознание) неблагость, несчастливость и бессмысленность своей жизни. И каждый стремится устроиться в жизни так и быть в ней таким, чтобы не чувствовать это. Сделать свою жизнь благой, или счастливой, или смыслонаполненной хотят, как правило, лишь порывами. Постоянная же задача человека: скрыть от себя знаемую сознанием несчастливость своей жизни — чтоб не чувствовать ее. Дела, дети, творчество, борьба, развлечения, мечты, ожидания — все служит этой одной задаче. Отрицательный мотив жизни можно понять как прикрытие своей душевной несчастливости. Чем и занято большинство людей.

В качестве одного из основных мотивов жизни прикрытие несчастливости души определило властвующую в людях установку жизнепонимания. Жизнепонимание это основано на всегда горьком человеческом опыте. Мы уже говорили, что оно учит о том, что все победы в жизни преходящи и лучше прожить — значит прожить с меньшими поражениями. Жизнепонимание поражения знает, как человеку прожить, избегая поражений: как избежать бед, обойти опасности на каждом шагу, отразить удар, обеспечить нужное себе место в жизни, как не погубить себя, выжить в борьбе, не пасть слишком низко, не сделать зла другим и другому, сохранить то, что имеешь, что подарила природа и жизнь: семью, здоровье, талант, положение в обществе, имущество и прочее.

Человек обычно или обольщается или не предполагает возможности победы в своей жизни. Жизнепонимание победы в жизни возникает либо по легкомыслию у совсем молодых людей, либо мнимодушевно и строится на обмане или утопии. Таково оно у прогрессистов, бунтарей, реформаторов всех мастей, мечтателей. По христианскому жизнепониманию победа в жизни принадлежит Христу, перенесена из человека в Него и тем, сполна покрывая обычное человеческое жизнепонимание поражения (даже усиливая его), его разрешает искуплением Бога-Сына. Человек не может победить в этой жизни, но в ней уже без него и за него победил Христос.

Всеобщая установка жизнепонимания на поражение вызвана, я думаю, слепотой человека относительно задач и возможностей его жизни. Жизнепонимание победы может и должно основываться на положительном мотиве человеческой жизни, то есть, — повторим еще раз, — на потребности духовного роста, и, следовательно, Пути, вложенной в него Богом для исполнения человеком Его задания на Земле. Но мы живем словно с закрытыми глазами, не видим основного мотива своей жизни, не имеем обзора происходящего с нами. Раскрыть глаза свои, сделать так, чтоб смогли они смотреть и видеть, — вот что нужно всем нам.

Приложение 1 (к статье второй части второй)

В качестве основной идеи христианства идею роста Толстой утвердил лишь к началу 90-х годов, но в сознании его она была всегда. В восходящем человеке сразу же все дано и только проявляется на Пути жизни. Не надо думать, что идеи последующих периодов жизни Льва Николаевича вырастали из предыдущих или были открыты им заново. Тут совершенно иной процесс постижения истины, при котором лишь меняется расстановка идей и представлений в центре и по периферии общей картины, раз данной (заданной) и только верно или неверно освещенной. Задача тут:

правильно установить картину к свету, одно, ранее высветленное, затемнить, другое, ранее темное, осветить, а не затушевывать или рисовать новое.

Все 80-е годы Толстой искал смысловой центр своего учения, перемещавшийся с изменением его взгляда на цель, на значение и жизнь человека. Так дети собирают картинку, по частям нанесенную на стороны кубиков: удалось сначала сложить два кубика, и в полученном частичном изображении они видят смысл и центр всей картины;

кажется, что теперь остальные части картинки лишь приложатся к собранному, но тогда, когда удается собрать еще два кубика, представление об общей картине и центр ее меняется. Но и они, в свою очередь, еще будут меняться, и так до тех пор, пока не сложены все кубики, при собирании которых переставляются смысловые ударения, но ничего из прежде узнанного не отменяется, а входит на свое место в общую картину. «Все открывается, пока живешь, как будто все выше равномерно подвигаешься по равным ступеням...» — так в последние годы жизни суммировал Толстой свое понимание процесса познания истины на Пути жизни.

Всегда можно указать на центр учения Толстого в то или иное время его жизни, но не расставить на свои места другие, иногда крайне важные и перспективные аспекты его жизнепонимания. Другая сложность изучения Пути Толстого состоит в отсутствии ясных критериев различения ступеней этого пути, изменений направления течений в сознании жизни Льва Николаевича. Из такого затруднения нас выводит сам Толстой.

«Мне очень приятно видеть ваш энтузиазм и живую надежду на скорое торжество истины, — пишет Толстой в 1902 году Г. Шопову, — но, пройдя уже тот путь, который вы проходите, мне хочется сказать вам о тех опасностях, которые встречаются на этом пути. Я, по крайней мере, с тех пор, как родился к истинной жизни, перешел следующие ступени:

1) восторг познания истины;

2) желание и надежда осуществить ее сейчас;

3) разочарование в возможности быстрого осуществления истины во внешнем мире и надежда осуществить ее в себе, в своей жизни;

4) разочарование в возможности осуществления ее даже в своей жизни;

5) попытки примирения истины с мирской жизнью, компромиссы;

6) отвращение перед компромиссами и отчаяние или хотя бы сомнение в истинности учения, и, наконец,

7) сознание того, что ты не призван изменить мир во имя истины, не можешь даже в своей жизни осуществить истину, как бы тебе хотелось, но можешь, не заботясь о том, что делается в мире (это делает Бог), не заботясь и о том, насколько ты представляешься последовательным людям, можешь, по мере своих сил, перед Богом осуществлять истину, то есть исполнять Его волю... Ступени эти, мне кажется, проходит каждый человек, возрождаясь к жизни» (73,345).

Документ этот, во-первых, указывает, что путь духовного освобождения идет по ступеням разочарования, каждая из которых имеет свой уровень самосознания и свой отрицательный духовный опыт. Во-вторых, в письме Шопову найден надежный показатель духовного возраста человека — его взгляд на возможность торжества правды, истины и добра или, что то же самое, взгляд его на природу и силу зла.

Только в первое время после духовного рождения зло кажется прозелиту маломощным и лежащим на поверхности, и только в это время духовного младенчества и детства можно всерьез надеяться на скорое торжество истины во внешнем мире. Ступень «восторга познания истины» и надежды скорого осуществления ее можно в соответствии с основным устремлением Толстого того времени назвать ступенью или периодом Царства Божьего на земле, когда человек желает камни сделать хлебами и опытом убеждается, что не для блага человечества живет человек, а для исполнения Замысла и Воли Бога.

Этот период, начавшийся в 1978 году, длился у Толстого шесть—семь лет, примерно до 1884 года. В эти годы им и написано все то, что и поныне люди читают как учение Толстого: его «Исповедь», критика Богословия, перевод Евангелий и краткое их изложение (то, что называли «Толстовское Евангелие»), трактаты «Так что же нам делать», «В чем моя вера», в главе XII которого дан «символ веры» его учения того времени. «Я верую, что благо мое возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа, — пишет он в этом своем символе веры, — ... что исполнение этого учения возможно, легко и радостно».

Во все эти «детские» свои годы Толстой склонен был искать корни зла в обществе, не в устройстве его, конечно, а в характере межлюдских связей. Смысл же жизни каждого человека Толстой видел в установлении Царства добра и правды на земле, для чего необходимо, чтобы все исполняли учение, то есть все, хотя бы в сознании, прошли барьер духовного рождения. Вера в это всеобщее «воскрешение из мертвых» базировалась на том же представлении, на котором базировались многие учения того века, — что логовище зла не над человеком и не в нем, а между людьми. В 1884 году Толстой пережил второй духовный перелом, в результате которого корень зла разместился в человеке.

Характер воззрений человека на жизнь меняется в зависимости от его взглядов на природу зла, и как только взгляд Толстого на зло изменился, переместился и центр тяжести его учения. Все сказанное не надо понимать так, что Толстой позднее считал стремление человека к Царству Божию на земле непременно ложной целью; в зрелом учении Толстого идея установления Царства Божия на земле нашла подобающее ей место и значение.

Следующий период стадии духовного освобождения — период надежды на возможность полного осуществления Истины (Правды Божьей) в своей личной жизни. Этот «юношеский» период можно назвать периодом Царства Божия в себе.

В этом периоде Толстой видел корень -зла уже не в межлюдских связях, не между, а в человеке, в том что он, в отличие от духовной, назвал «животной личностью» человека. Чтобы осуществить Царство Божье в себе, человеку нужно не уничтожить, конечно, а отречься от своей «животной личности» ради духовной своей сущности. Центральная идея этих лет — идея посланничества, по которой человек есть и должен стать посланником в мир от Бога для воздействия на мир путем духовного самовоплощения, явления миру заложенного в нем метафизического начала Разумения и Любви. Основное произведение этого времени — трактат «О жизни». Разумеется, ни идея посланничества, ни многие другие мысли «О жизни» никогда не были прямо отвергнуты Толстым, изменился только их вес в его жизнесознании.

Вот еще одна мудрость жизни, которой можно научиться у Толстого: нельзя и незачем в Слове вычеркивать слога, а паче добавлять новые, — это дело Бога; человеческое же дело — пытаться верно выставить ударение Слова, то есть услышать его.

Второй период кончился тогда, когда ясна стала невозможность осуществления Царства Божия в одном себе. Зло в человеке оказалось присущим человеку и потому необоримым. Но если зло необоримо, то, значит, оно должно быть, нужно и важно. И если осуществление истины в личной жизни невозможно, то значит не в осуществлении совершенства человеком воля Бога, а в самом процессе совершенствования, в бесконечном росте. Зло потому и необоримо, что оно необходимо для бесконечной работы, которую только и требует Бог от человека. Так, в идее роста, произошло «примирение истины с мирской жизнью», но не в смысле компромисса, сделки с совестью, а в смысле уяснения положительного значения мирской, земной стихии жизни на Пути ее. Оказалось, что зло в Слове не имеет ударения, безударно само по себе — что его нет. Так на духовном пути жизни Толстого произошел третий перелом, выведший его в итоге на свободный путь жизни.

На стадии духовного освобождения нельзя избежать компромиссов, не избежал их и Толстой. По драме «И свет во тьме светит» первый из них — передача семье имения, доверенность на владение которым была выдана Софье Андреевне еще в 1883 году. Не обошлось без компромиссов и в последующие годы, но пятой ступени разочарования, ступени компромисса как таковой в жизни самого Толстого все же никогда не было. Ровно так же не было у него как такового и периода отчаяния, хотя на него, как на всякого человека, не раз находили сомнения в тех или иных положениях учения или даже истинности самого учения. Толстой, бывало, становился глух глухотой спящего, но никогда, по крайней мере, надолго, не лишался слуха. Когда в начале 90-х годов все толстовское движение переживало острый кризис, кстати, вполне соответствующий шестому пункту письма к Шопову, то это не оказало на самого Толстого никакого ослабляющего действия. В марте 1891 года он пишет И. И. Файнсрману:

«Письмо ваше очень поразило меня тем. что вы пишете а конце о том шатании беспрестанном, которое происходит между нашими друзьями. Вы пишете: «считаю это наказанием Божьим и верю, что оно кончится к радости и возвышению духа». Меня поразило это, потому что в этот самый день я писал Шопову, что мне кажется, что в нашей жизни — нашей я разумею люден, идущих по одному пути, — наступило тяжелое время, требующее напряженности, твердости и лишенное той прежней радости-восторга, даже просветления: наступило врем я разочарований в попытках полного и быстрого осуществления, время отпадения, равнодушия и презрения и даже гонений (которые, напротив, ободряют). Я чувствую эту перемену и, к радости своей, вижу что это положение вещей не только не колеблет того жизнепонимания, которое стило моим, но напротив, очищает его от наносного, чуждого ему и утверждает меня в нем» (65,273).

К этому надо добавить, что под «жизнепониманием, которое стало моим» Толстой разумеет здесь именно жизнепонимание, в центре которого стоит идея роста. Это-то новое жизнепонимание, отчасти изложенное в книге «Царство Божие внутри вас», и помогло Толстому избежать ступени «отчаяния».

Впрочем, «отчаяние» — то есть по смыслу шестой ступени, Богоотступничество — происходит, несомненно, благодаря падению духовного сознания; падение духовного сознания в той или иной степени неизбежно влечет за собой ослабление души человека. Это падение духовного сознания, этот период ослабления души в некотором смысле можно тоже считать «ступенью отчаяния». Правда, ступень отчаяния связана, видимо, не столько с процессом разочарования в осуществлении истины (подобное неосуществление — само истина), сколько с уклонениями на Пути жизни. И хотя периода отчаяния в жизни Толстого 80-х годов и не было, но был — и весьма длительный — период падения духовной энергии.

Что вызвало это ослабление? Выбравшись вновь на дорогу, Толстой сам четко поставил себе диагноз: слава людская. «... Не заботясь о том, что делается в мире (это делает Бог), не заботясь и о том, насколько ты представляешься последовательным людям... по мере своих сил, перед Богом осуществлять истину, то есть исполнять Его волю», — пишет Толстой.

Чтобы поддаться на искушение славы людской, совсем не нужно гореть в прельщении гордыни, нужно только вознегодовать на врагов истины (что так понятно), пожелать наибольшего распространения истины среди людей (чего не желать нельзя) и начать активно пропагандировать ее (что при известном темпераменте тоже нельзя не сделать). Успешная же пропаганда глубоких истин по свойству толпы невозможна, возможна только в растворе суеверий и заблуждений, в подаваемом на потребление уже в подкрашенном вульгаризацией виде. При этом совсем не требуется отменять или фальсифицировать истину, можно все сделать вполне невинно — достаточно или сдвинуть ударения в ней, или приложить ее к той сфере, для которой она не предназначена и где она уже не та истина.

Сети неприметны и соблазн велик. Не попасть в них нельзя. И Толстой, как и многие другие проповедники до него, незаметно для себя подпал под это искушение, которое именно у него было особенно сильно. Общепризнанный первый литератор века, он, обладая огромной гипнотической силой своего слова, знал, что не только любое крохотное его художественное произведение, но и каждая его фраза всеми путями дойдет до цели и возымеет действие.

По миру уже давно ходили дети его первого искушения периода Царства Божьего в себе, создавшие общины толстовцев, на его глазах плодились (и, бывало, гибли) дети второго его искушения, искушения Царства Божьего в себе, все именно от него ждали ясного выражения истины, непременно простой, радостной и доступной многим. С мощью искушения славой людской для Толстого ничто не могло сравниться. Какая же сила вынесла его из пропасти этого искушения?

Сила эта — все та же сила духовного роста, который был для самого Толстого не столько идеей или вероучением, сколько неистребимой душевной потребностью. Но если Лев Николаевич не пошел по пути искушения славой, отказавшись от создания новой веры (учения-веры), не зашел в тупик жизни, то это не значит, что он вполне поборол это искушение; он даже убедился, что вплоть до состояния полного воплощения искушение славой людской непреодолимо. Побороть это искушение — задача или работа не столько стадии освобождения, сколько свободного пути жизни.

На путях жизни нет этапа, на котором мир не вынуждал бы человека сойти с Пути, здесь ли, там ли, момент падения предрешен; но это не зло и не беда еще — все дело в том, чтобы вновь выбраться на дорогу жизни. Духовными учениями всегда был и будет полон мир, но из них наиболее ценны и нужны те, которые в своем развитии уже прошли, перешли главные искушения духовной поры жизни и тем самым способны вынести людей на прямую дорогу к духовной зрелости. Таково учение и Л. Толстого, но не то, которое мы знаем по «Толстовскому Евангелию» или «В чем моя вера» — это труды его первого искушения, и не то учение посланничества, на которое нападал Соловьев в «Трех разговорах», — идея периода его второго искушения, а то, которое началось с «Царства Божия внутри вас» (полное название: «Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание»), развивалось пятнадцать лет и прервалось лишь с его смертью.

В проповеди Толстого, как и любого другого учителя духовной религии, есть две темы; одна из них — проповедь рождения духом, «возрождения к жизни» и другая — проповедь духовного освобождения, свободы духом и нового свободного пути жизни, которая по ряду причин была Толстому особенно важна. Естественно, что первый тип проповеди должен быть обращен к людям, находящимся на естественном пути жизни, второй же тип — к людям, прошедшим духовное рождение.

К сожалению, Толстой поначалу вовсе не делал такого различия и учил всех.

Приложение 2 (к статье четвертой третьей части)

21 и 22 декабря 1851 года двадцатитрехлетнему Толстому привиделось такое, что надолго запомнилось ему. 21 декабря 1851 года Лев Николаевич видел мертвого брата Дмитрия. Записав об этом событии в дневник, он торжественно продолжает: «21 декабря того же года в двенадцать часов ночи мне было что-то вроде откровения. — Мне ясно было существование души, бессмертие ее — (вечность) — двойственность нашего существования и сущность воли. — Свобода сравнительна, в отношении материи человек свободен, в отношении Бога нет.»

«Нынче 22 декабря меня разбудил страшный сон — труп Митиньки. Это был один из тех снов, которые не забываются. — Неужели это что-нибудь значит?..» (46, 240).

Дмитрий Николаевич Толстой действительно умер, не прожив с тех пор и четырех лет. Но сон его младшего брата Льва оказался провидческим и в другом отношении. Мы уже как-то упоминали о Дмитрии Толстом. Еще несколько слов о нем.

«Очень слабый ум, большая чувственность и святое сердце. И все это свяжется таким узлом, что нельзя распутать — и разрывается жизнь» (63, 105). Так впоследствии рисовал его Лев Николаевич. Чистейшую, преисполненную любви и сострадания душу брата Дмитрия постоянно молотили могущественнейшие силы плоти. К тому же, при отсутствии и аналитического и отвлеченного ума, ему нечем было остужать это нестерпимое пламя борения плоти и духа в себе. Яркость духовного сознания его тоже была, к несчастью, не такова, чтобы помочь ему. Видимо, он вообще способен был жить преимущественно любовной духовностью и более всего — в линии чистоты.

В молодые годы Дмитрия Николаевича сверстники прозвали «Ноем», тогда как этой натуре с ее первозданным напряжением более подходило другое имя — Адама. Если же учесть, что он всегда «то, что делал, доводил до предела своих сил» (34, 380), то можно представить, что уготовано такому человеку на земле...

До душевного рождения Дмитрий Толстой ничем особенным не отличался. «Особенности его, — вспоминает Лев Николаевич, — проявились и памятны мне уже в Казани» (34, 379), куда вся семья Толстых переехала осенью 1841 года. Брату Митиньке было четырнадцать лет. В пятнадцать лет Дмитрий Николаевич — кстати, и внешне удивительно похожий на своего брата Льва — уже жил точно так, как в проповеди 80-х годов учил жить Лев Толстой. Одевался Дмитрий Толстой «только для того, чтобы прикрыть тело», не курил, не пил, и был девственником. И все без надрыва, по религиозному чувству и душевной потребности в духовной чистоте. Вряд ли эта победа над столь чувственной плотью давалась ему легко, но в пору духовного взвода все это понятно и обычно.

Дмитрий Толстой был исключительно искренним человеком, у которого всегда, видимо, был чист и раскрыт канал путевого воскрешения. Даже по одним воспоминаниям о нем видно, как мощная назначающая воля его души, на редкость твердо работавшая в режиме любви, действовала без оглядки на людей, не возбуждаясь ни славой, ни стремлением к героическому аскетизму или душевной самости. Окружал себя Дмитрий Николаевич людьми обездоленными и несчастными. Особенно Толстой вспоминает о жалкой

— до отвращения — больной девушке с уродливо распухшим лицом и мухами на нем, которых она не чувствовала. Девушка эта — плод кровосмешения неких Протасовых

— была из жалости взята в семейство Толстых и сделалась другом Дмитрия. «Мы были так нравственно тупы, — вспоминает Толстой, — что только смеялись над этим. Митинька же был столь нравственно высок, так независим от заботы о людском мнении, что никогда ни словом, ни намеком не показал, что он считает хорошим то, что делает. Он только делал. И это был не порыв, а это продолжалось все время, пока мы жили в Казани» (34, 383), то есть все б (!) лет.

Так же ровно Дмитрий Толстой продолжал жить еще несколько лет, до наинизшей точки Пути. Осенью 1851 года, в двадцать четыре года в нем произошел «необыкновенный переворот» (34, 385), который, собственно, потом и убил его. «Труп Митиньки» привиделся Толстому в декабре того же года, но впервые узнал он о случившемся через месяц после этого сна из письма брата Сергея, которое он получил только в январе 1852 года Змеем-искусителем для Дмитрия Николаевича стал родной дядя Софьи Андреевны, Константин Ислентьев, «очень внешне привлекательный, но глубоко безнравственный человек», по определению Толстого. «Костинькина дружба и близкое знакомство с ним может оставить следы не хуже венерической болезни,» — писал Толстой, узнав о случившейся с братом беде.

Осенью 1851 года этот низкий человек исхитрился затащить «святого» Дмитрия Толстого в публичный дом. Несколько месяцев после этого Дмитрий Николаевич с бешеной энергией пил, играл, гулял, нажив венерическую болезнь. Потом выкупил свою первую женщину, рябую проститутку Машу, открыл какую-то аптеку, заболел и в 1856 году умер. «И в той жизни он был тем серьезным, религиозным человеком, каким был во всем,» — вспоминал в старости Толстой, для которого брат Дмитрий стал чуть ли не его путеводной звездой, кем-то впереди его шедшим, его ведшим, увлекающим за собой. Когда в трактате «О жизни» Толстому нужно было примерами подтвердить положение, по которому жизнь умерших людей не прекращается и в этом мире (гл. XXXI), он вспоминает только двух людей, еще при земной жизни вступивших «в то новое отношение к миру, для которого нет смерти», — Христа и своего брата.

«Та сила жизни, которая была в моем брате, не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня. Сила его жизни после его плотской смерти действует так же или сильнее, чем до смерти, и действует как все истинно живое... Могу сказать, что не вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу... Но, мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата не только действует на меня, но она входит в меня. Его особенное живое Я, его отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому Я становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая мечи за собой» (26,413).

Так у верующих людей принято говорить об основателе их религии.

За полвека до того, как Толстой продиктовал эти строки, он увидел подряд два сна: в одном откровение бессмертия и свобода души, в другом «труп Митиньки».

Удивительно не то, что молодому Толстому во сне открылось нечто похожее на его будущее учение (оно и тогда уже сидело в нем), и даже не то, что вслед за этим он увидел другой сон о смерти человека, которого он десятилетия спустя признает в буквальном смысле своим духовным близнецом, — а то, что Толстой тогда же, как явствует из его записи, сразу же, одним интуитивным движением совместил эти два своих сна в одно, единое откровение-видение. Быть может. Толстой тогда узнал своего духовного близнеца, трагедия жизни которого была и в нем самом?..

Брат Дмитрий и после оставался для Толстого в полном смысле посмертным, живым в этом мире и в нем самом. Он был для Толстого умершим живым, «Живым трупом». Н. Гусев как-то подметил, что образ Феди Протасова через образ Валентина в незавершенной драме середины 50-х годов восходит к Дмитрию Толстому (Н. Гусев. «Л. Н. Толстой». М. 1957, стр. 168). Вряд ли Толстой за те двадцать лет, с 1880 до 1900 года. когда создавалась драма о Федоре Протасове, так и не просматривал свои старые дневниковые записи, а просматривая, не наткнулся на свой давний вещий сон — «труп Митиньки». Протасов в драме и брат Дмитрий, несмотря на явную несходность характеров, столь близки между собой духовно, что, видимо, составляли для Льва Николаевича одно и то же лицо и одну судьбу. В чем эта близость?

Примерно в том же возрасте, когда Дмитрии Толстой сидел подле больной распухшей Любы Протасовой, Федор Протасов кутил с цыганами. Никакой внешний наблюдатель не признал бы их сродства. Однако и Дмитрии Толстой, и его брат Лев, и Федор Протасов, и Дмитрии Карамазов, все эти, столь разные по характеру люди, очень близки по стилю одушевленности. Все они и в погибели остаются «живыми». Главная черта, определяющая работу их душ и их одушевленность, их главная душевная особенность — чистота души. Но это не та чистота духа, которая достигается действием очищения, преодолением прельщении или антикармическими духовными усилиями. Это та «Божественная чистота», та чистота Божьего сознания, с которой человек «был прежде, чем родился», с которой он рождается на свет и которая так сияет в детях. Есть счастливые люди, которые на десятилетия сохраняют что-то от изначальной детской чистоты духа. Духовный вход души такого человека еще по-младенчески раскрыт, и сознание Бога действует в нем без особых с его стороны усилий. В последние десятилетия жизни Толстой особенно ценил и любил таких людей, которые, видимо, представлялись ему избранниками Божьими.

До душевного рождения они редко когда проявляют себя, а когда и проявляют, то какими-то другими своими особенностями или талантами. Если силы плоти в таком человеке не слишком сильны и велика потенция духовного роста, то он уже в периоде идеалов идет по совершенно особому расписанию Пути человека, для работы духа которого наша Обитель, наверное, не предназначена. Таких людей совсем мало. Чаще встречаются другие, плотские силы которых бушуют, так же, как у первых, не чересчур сильно, но которые, однако, не награждены просветляющей способностью роста духовного сознания. Их путеводная судьба во многом зависит от того, насколько их потребность в чистоте широко правит их повседневной жизнью. У Дмитрия Толстого она управляла всем и вся. Счастливый несчастливец, Федор Протасов не мог жить в мире по чистоте духа своего. Быть предводителем дворянства, служить в банке, даже трудиться для него стыдно, грязно. «А что я ни делаю, — говорит он, — я всегда чувствую, что не то, что надо, и мне стыдно»... Федя не может выдержать незаметной нечистоты своей семейной жизни, на которой лежала тень неосознанной любви его жены к другому. Но он и не может принять грязь развода и связанной с этим лжи. «Живой труп» это драма духовной чистоты в реальном мире. Толстой в нем отчасти затушевывает некоторые обстоятельства, которые, наоборот, выделяет в подобном же случае Достоевский.

Среди избранников духовной чистоты есть люди с не то чтоб чрезвычайными, а достаточно могучими силами чувствилища плоти. Это фигуры всегда трагические, которым на земле уготованы муки. Перед такой мукой и склонился старец Зосима, опускаясь на колени у ног Дмитрия Карамазова. Чистилище четвертого периода Пути для них может быть адом, пребывая в котором, они продолжают иногда на самом дне жизни оставаться «живыми». Но и в другом случае быть «живым», не сойти с Пути без остатков этой изначальной Божьей чистоты нельзя. Во вторую половину периода идеалов и в весь четвертый период жизни она имеет совершенно особое путеводное значение; духовная сила чистоты души здесь становится или исполняет функции сил установления Пути. Разрешение на Путь в первой развилке жизни, в 18 (14) лет дается, как правило, только людям, воскресившим или сохранившим нечто от изначальной чистоты своего детства.