Общая душа

Первоначально мною в Приложения намечалось поместить шесть частей:

1. О филио-сторгических типах в обществе и их борьбе с филическими и филио-эротическими характерными типами.

2. О значении и роли людей, находящихся на той или иной стадии Пути восхождения, в путевых процессах Общей души.

3. О демократии.

4. Взаимоотношения природно-магического и филио-магического сознания в Общей душе периода Иефета.

5. Исраэль и Путь Сарим.

6. Учение Толстого о сторгическом искусстве.

Исполнение всего этого требует некоторого времени. Но по нынешним временам нельзя рисковать с задержкой печатания книги даже на несколько месяцев. И потому теперь я выпускаю книгу в свет только с одним Приложением. Остальное надеюсь поместить в следующих изданиях "Общей души".

Трактат Толстого об искусстве композиционно построен на противопоставлении господского и народного искусства. Выигрышный прием этот был взят Толстым в проповеднических целях. Господскому искусству Толстой инкриминирует "обеднение содержания" передаваемых чувств, ограниченных тщеславием и гордостью в восхвалении сильных, чувствами тоски жизни и раздраженной чувственностью. Каждое из этих чувств в свое время становилось главенствующим и занимало соответствующее место в искусстве. Далее, Толстой ставит в упрек искусству его изощренность, вычурность, изысканность, сложность (или, напротив, "жажду простоты, свойственную чрезмерно утонченной душе"), туманность, загадочность, все то, что составляет особую прелесть для души, привычно вращающейся в омуте мнимой душевности. В отличие от труда жизни, вращение в таком омуте Толстой называет праздной забавой.

Толстой также отмечает в "господском" искусстве обилие того, что он называет "подделками под искусство". Это, во-первых, заимствование или, что то же, поэтичность, то есть украшенное повторение всего того, что уже прижилось в мнимой душе. Во-вторых, это подражательность потоку жизни, реализм хорошо подмеченных подробностей, демонстрирующий тренировку и способности автора и скрывающий его душевную жизнь. Того же добиваются и приемом эффектности, построенном на поразительности того, что никогда еще не изображалось, неожиданности контрастов, изображении ужасного, тщательной отделки чего-то одного в целом и т. д. Все эти эффекты бьют по нервам, нервические, а не душевные. В четвертых – занимательность, интересность, построенная или на возбуждении любопытства (запутанная завязка, например), или на интересе узнавания незнакомых отраслей жизни (фараонов, босяков, дикарей).

Далее Толстой говорит о профессионализме художников, зависящих от ежедневного успеха их произведений, об институте художественной критики, устанавливающей имена-авторитеты, руководствующейся авторитетами, и, наконец, об обучающих искусству школах, прямо тиражирующих услуги мнимой душевности. Такое безостановочно производимое, всегда готовое к употреблению, изукрашенное, материально и душевно корыстное, заманчивое, извращающее, духовно ослабляющее человека искусство Толстой попросту уподобляет проститутке.

Настоящее искусство, учит Толстой, не блудница, а жена, для которой зачатие ребенка есть плод всей предшествующей жизни, которой для заманки мужа не нужны украшения, которая зачинает по любви и которая рожает нового человека в жизнь. Произведения истинного искусства не может быть без "сознания художником чего-то нового, важного". "Истинное произведение искусства есть откровение нового познания жизни (!), которое по непостижимым для нас законам совершается в душе художника и своим выражением освещает тот путь, по которому идет человечество" (30.224-225).

Искусство должно служить Пути. Но одного "откровения нового познания жизни" недостаточно, нужно, чтобы это "откровение" возымело действие на душу другого человека, было передано ему из души в душу. А для этого необходимо единение душ, сторгический пробой от души автора на душу читателя, зрителя, слушателя. "Как бы ни был поэтичен, похож на настоящий, эффектен или занимателен предмет, он не предмет искусства, если он не вызывает в человеке того совершенно особенного от всех других чувства радости, единения душевного с другим (автором)... Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и художником..."(гл. XY).

Для того, чтобы художнику успешно функционировать в искусстве, ему необходимо иметь достаточно сильную волю творчества и талантливость в какой-либо области искусства. Во всем остальном он может смело руководствоваться повелениями Общей души и поветриями, гостящими ныне в мнимой душевности. Последние (поветрия), обычно не совпадают с первыми (с повелениями), что дает возможность личного выбора направления или стиля, то есть оригинальности. "Господское" искусство (то, что Толстой еще называл подделками под искусство) полностью безразлично к душевным свойствам своих авторов. Сторгическое искусство, которое проповедовал Толстой, требует от своих работников (теперь можно употребить и это слово) дополнительно к творческой воле и таланту еще и душевных качеств, которыми определяется не достоинство, а сама принадлежность к этому роду искусства. Качества эти таковы.

Поддельное искусство может диктовать обязательную новизну и индивидуальность темы, стиля, выражения, приема, подхода, но до того "откровения нового познания жизни" в душе автора, которое Толстой считает одним из основных условий истинного искусства, ему дела нет. Напротив, всякое вновь выражаемое в поддельном искусстве движение души должно быть оригинальным или не оригинальным, но своевременным, то есть без особых усилий вливаться в данное духовное состояние общества. Сторгическое же искусство – дурное или хорошее – просто не может существовать без нажитого в душевной работе нового сознания, отношения, понимания, озарения. Дело не в его уникальности, исключительности, оригинальности, а в его "особенности", как говорил Толстой, особенности души, задушевности сугубо личностного путевого опыта. От поддельного искусства требуется особый настрой, новизна настроения без существенного изменения состояния души. Сторгическое же искусство призвано ввергать душу в новое для нее состояние, имеющее свою гамму настроений.

Поддельное искусство всегда стремится к совершенству формы, под чем в разное время может подразумеваться и утонченность, и упрощенность, и примитивизм, и элегантность, и изящная туманность. Оно может требовать ясности изложения, но не ясности выражаемых чувств – ясности души. Такая "ясность" достигается не работой над формой выражения, а душевной работой. Толстой столько раз переделывал собственный текст не потому, что не удовлетворялся его формой – об этом речи не было, да и не было проблем – или был недоволен его содержанием по существу (он всегда говорил много меньше того, что знал и мог сказать). Правя рукопись, Лев Николаевич каждую свою фразу все более и более начинял своей собственной душевной энергией, так что она раз за разом становилась душевно емче, богаче, вывереннее и, следовательно, сторгически выразительнее. Со второго тома "Войны и мира" каждая фраза Толстого – чистейший сгусток мощной душевной энергии автора, спрессованной многоразовой душевной переработкой мысли или образа. Нужна душевная жажда, чтобы воспринять эту толстовскую ясность.

Искусство по Толстому – инструмент филио-сторгического единения. Оно, более того, само и налаживает филио-сторгические связи, дает возможность встретиться и образоваться филио-сторгическим типам в обществе, то есть начать в Общей душе путевой процесс, свойственный возрасту Иефета. Битва филио-сторгического направления в искусстве с господствующим филическим направлением не состоялась. Ни тогда, ни сейчас. Пора бы уже.