Общая душа

В июле 1866 года в деревне Ясенки близ Ясной Поляны случилось событие, которое загодя пробудило душу Льва Толстого на ту неустанную борьбу, которую он вел последние 30 лет своей жизни.

"Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо больше влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей", – вспоминает Толстой через 40 лет.

Неподалеку от Ясной Поляны была расквартирована рота Московского пехотного полка. Командир ее капитан Яцкевич и ротный писарь Шабунин враждовали друг с другом. Отношения дошли до взаимной ненависти. Кончилось тем, что солдат ударил офицера по лицу. Судить Шабунина приказано по полевым военным законам. Председателем военного суда был командир полка полковник Юноша и членами – подпоручик Гриша Колокольцев, товарищ брата Софьи Андреевны Толстой, и прапорщик Стасюлевич, который, сочувствуя солдату, и предложил Толстому выступить защитником.

Толстой доказывал невменяемость подсудимого и, значит, невозможность применения смертной казни. Судя по всему, он был уверен в желаемом исходе процесса. Стасюлевич заранее был на стороне солдата. Гриша Колокольцев дорожил и гордился своим близким знакомством с аристократом и знаменитым писателем и находился под его мощным влиянием.

Суд состоялся 16 июля в Ясенках. Юноша стоял за смертную казнь. Стасюлевич – против. "Колокольцев же, – вспоминает Толстой,- добрый, хороший мальчик, хотя и наверное желал сделать мне приятное, все-таки подчинился Юноше и его голос решил вопрос. И был прочтен приговор смертной казни через расстреляние".

Толстой был так взволнован приговором, что в своей частной просьбе о помиловании упустил название полка, в котором служил приговоренный. Пока шла переписка, приговор был утвержден, и солдат расстрелян 9 августа 1866 года.

Шабунин не был душевнобольным, как в целях защиты утверждал Толстой на суде. Но он не был и героем, хотя, не дрогнув лицом, выслушал смертный приговор, твердым шагом шел к месту казни и перед смертью спокойно приложился к кресту. В защитительной речи Толстой привел разительные факты его биографии (так Шабунин крадет у товарища и пропивает казенный мундир и тесак) и четко определил качество его душевной жизни: "Вот он стоит перед вами с опущенными зрачками глаз, с равнодушным, спокойным и тупым лицом, ожидая приговора смерти, ни одна черта не дрогнет на его лице ни во время допросов, ни во время моей защиты, как не дрогнет она и во время объявления смертного приговора и даже в минуту исполнения казни. Лицо его неподвижно не вследствие усилия над собой, но вследствие полного отсутствия духовной жизни в этом несчастном человеке. Он душевно спит теперь, как он спал всю свою жизнь".

Не острое сочувствие Шабунину было причиной того потрясения, которое испытал Толстой после его казни. Он ощутил, "что свершилось нечто такое, чего не должно быть, не может быть, и что это дело не случайное явление, а в глубокой связи со всеми другими заблуждениями и бедствиями человечества, и что оно-то лежит в основе всех заблуждений и бедствий человечества".

Что же это за "ОНО", которое лежит в основании всеобщих бед? Его познал Пьер в плену.

"Вот оно!.. Опять оно! – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В неизменном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную и безучастную силу, которая заставляет людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами и увещеваниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер".

Какая-то невидимая темная сила гнала и гнала лошадей и людей. Все они "выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием поскорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестко-холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала (...). От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное оскорбление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбное отношение".

Роковое и страшное "оно" в романе Толстого мяло душу Пьера, стремилось раздавить ее, подмять под себя. В душе Пьера "как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все заваливалось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожалась вера в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога (...). Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти".

Если темное "оно" пожелать назвать по имени человека, то для этой цели подошел бы председательствующий на суде Шабунина полковник Юноша. Состояние таких – душевно несвободных – людей точнее всего описать отрицательно: как состояние противоположное пробуждению души. Душа их невозмутима, ввергнута в апатию и как бы забывает самою себя. В пожилом возрасте это застойное состояние души, как мы видим вокруг себя, отпечатывается на лицах весьма рельефно.

Можно понять, чем случай с Шабуниным переменил направление всей жизни Толстого. Его потряс не сам казненный и не казнь вообще, а необоримость той темной силы, которую нес в себе полковник Юноша. Казнить солдата или не казнить решал голос доброго мальчика на красивой лошадке, решал Гриша Колокольцев, который сам ничего решать не мог. На него с одной стороны действовала безличная сила темного "оно" полковника Юноши, а с другой – вся личная и нравственная мощь, идущая от Льва Толстого. И что же? – Одолел Юноша... И Лев Толстой понял, что это не случайность, что именно так совершается в человеке и человечестве то, что "не может быть".

Но все же: кто приговорил к казни несчастного солдата? Гриша Колокольцев? – Невозможно. Полковник Юноша? Но лично он этого не желал. Так кто же? Вопрос многократно заостряется, когда его задает Пьер перед расстрелом. "Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто. Это был порядок, склад обстоятельств. Порядок какой-то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его".

Где же "порядок какой-то" коренится? Над людьми? В обществе, то есть между людьми? Между людьми он действует, но причина и основание его не в обществе, а в человеке, в душе его. "Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже "оно", которое Пьер узнал в словах капрала и треске барабанов". Бывают моменты, когда темное "оно" само поднимается из глубин души наружу и становится зримым.

Дело солдата Шабунина заставило Толстого признать могущество и силу темных сторон души. Что привело к обострению его интуиции на эти темные стороны (большей частью на природу насилия, покорности и подчинения). На последней странице романа ужас охватывает Николеньку, когда Николай Ростов говорит "в грозной и строгой позе": "Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед". Все то же "ОНО" появляется в устремленной в будущее финальной сцене великой книги и грозит.

Герой романа Василия Гроссмана физик-теоретик Штрум в минуту душевного раскрепощения (что особенно подчеркнуто автором) сделал в годы войны важное открытие о природе внутриядерных сил. Научное начальство Штрума, не понимая еще военного значения этого открытия, видело в ученом конкурента власти в науке и обвиняло его в идеологической неблагонадежности. Чтобы избежать ареста, Штруму предстояло "признать и покаяться". Но что же может заставить духовно свободного человека совершать откровенно отвратительный и наспех фальшивый ритуал? Трусость, страх перед неизбежным наказанием? Да, конечно, и такой страх. Но куда сильнее его действовал на души людей того времени страх другого рода. Вот как описывает его Василий Гроссман, очевидец и жертва.

Штрум ночью, запершись, пишет покаянное письмо.

"Охваченный стыдом, он разорвал письмо и тут же стал писать текст своего выступления на ученом совете. Перечтя его, он стукнул ладонью по столу и изорвал бумагу.

- Вот и все, кончено! – сказал он вслух. – Пусть будет, что будет. Пусть сажают".

Но что-то еще давило Штрума. Кроме страха ареста, который он в ту минуту преодолел, в нем властвовало что-то темное, внеличностное и безучастное, какая-то "невидимая сила", которая обволакивала и сминала его.

"Он был один, дверь была заперта, кругом все спали, за окном стояла тишина – ни гудков, ни шума машин. Но невидимая сила жала на него. Он чувствовал ее гипнотизирующую тяжесть, она заставляла его думать так, как ей хотелось, писать под свою диктовку. Она была в нем самом, она заставляла замирать сердце, она растворяла волю, вмешивалась в его отношение к жене и дочери, в его прошлое, в мысли о юности. Он и самого себя стал ощущать скудоумным, скучным, утомляющим окружающих тусклым многословием. И даже работа его, казалось, потускнела, покрылась каким-то пеплом, пылью, перестала наполнять его светом и радостью".

Грозная и безучастная сила, которая "заставляет замирать сердце" и "растворяет волю", похожа на страх, но это не тот животный страх, который каждое существо склонно испытывать при опасности, и не страх перед чем-то всесильным и великим, перед которым падаешь ниц, и не страх перед роком. Это то, что люди нашего века пытаются вместить в понятие "тотального страха" и что есть прямой результат воздействия темного ОНО на душу. Но с какой силой и эффективностью действует на душу Штрума эта "гипнотизирующая тяжесть"!

На Штрума, как и на Пьера, жал "порядок какой-то". И все же сила темного ОНО, которую видел на лицах и чувствовал в себе Пьер Безухов, не идет ни в какое сравнение с мощью темного ОНО, заставляющего Штрума "думать так, как ей хотелось, писать под свою диктовку" покаянное письмо. И Пьеру, и Штруму "страшно" – и одинаково, и различно.

"Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни, и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно, но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его (то же делала эта сила и в душе Штрума – И. М.), в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни".

А вот что пишет В. Гроссман:

"Только люди, не испытавшие на себе подобную силу, способны удивляться тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются другому – способности вспыхнуть хоть на миг хоть одному гневно сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста".

В глубине души современного человека европейской цивилизации Лев Толстой высветил таинственную, грозную и безучастную силу, которая, подавляя совесть человека и его духовную свободу, заставляет его совершать то, что не хочет душа, что она человеку запрещает – силу, которая заставляет человека действовать против своей же нравственной воли. "Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами и увещеваниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно" – знал Пьер. Вполне доброжелательный и участливый французский офицер под влиянием темного ОНО ожесточается и наполняется презрением к каким бы то ни было делам сострадательности. Темное ОНО враг всякой одухотворенности – и в себе, и в людях вообще. Человек, оказавшийся во власти темного ОНО, совершает нечто вроде невольного духовного самоубийства и, хуже того, агрессивно стремится подавить признаки духовности в других людях. Не потому ли Толстой считал, что это начало "лежит в основе всех заблуждений и бедствий человечества"?

В полную силу темное ОНО действует в обществе редко, время от времени, только в пору "войны". В общем случае общественной жизни темное ОНО не властвует, проявляется в человеке и обществе эпизодически, порывами. Лучшее доказательство тому – непонятость толстовской проповеди ненасилия в "мирное" время конца прошлого века.

Василий Гроссман описывает совсем другое время. Темное ОНО действует в нем непрерывно, постоянно, обуславливая, пронизывая и наполняя собой всю общественную атмосферу, тотально задавливая все свободное в человеке, проникая в самые сокровенные уголки души его, "вмешиваясь в его отношение к жене и дочери, в его прошлое, в его мысли о юности". Темное ОНО захлестывает личность до такой степени, что Штрум "самого себя стал ощущать скудоумным, скучным, утомляющим окружающих тусклым многословием". Писатель точен, уподобляя темное ОНО пеплу, заваливающему огонь и свет.

Гроссман пишет последнюю часть своей книги в конце 50-х и начале 60-х годов, когда вырастало новое поколение, которому в полной мере была уже непонятна "гипнотизирующая тяжесть" прежней эпохи полного господства темного ОНО над душами людей, полной победы его над внутренней свободой человека – эпохи Царства темного ОНО, где безучастное и безличностное изнутри заправляет личностным, где нет греха, но все виноваты.

"Все очевидно-несомненно знали, что они были преступниками, которым надо было поскорее скрыть следы своего преступления". Цитата эта не из "Жизни и судьбы"; она взята из описания темного ОНО в сцене расстрела Пьера. То же желание скрыть свои следы принадлежит целой исторической эпохе, в которую жил Гроссман.

"Нравственная подобранность" Пьера в плену почти невозможна в Царстве темного ОНО. Ее могла заменить мгновенная вспышка протеста, неизбежно и тотчас (так всем тогда казалось), завершающаяся исключением человека из жизни. Но и кое-что испытанное Пьером было знакомо людям в Царстве темного ОНО.

Я был отроком в конце 40-х, жил в московских дворах и много что видел и знал. Это мое знание больно било меня в пору душевного созревания. Больнее всего било отношение окружающих ко всему происходящему, которое осталось в моей памяти в словах: "ну и что?". Все – смерть, репрессии, разруха, измены и подлости всякого рода, так же как жертвы и героизм – "ну и что?". Все для всех "ну и что?". Так говорило равнодушие от душевной усталости и тяжкого жизненного опыта, накопившегося десятилетиями. Но и совсем не равнодушные, не подмятые, душевно сильные люди твердили, и совершенно искренне, все то же "ну и что?". То была позиция в жизни. Многие годы я не мог понять ее, пока уже в зрелости, не нашел у Толстого:

"С той поры, как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда-то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее".

Одна эта фраза, описывающая человека 1812 года, раскрывает душевное состояние, наверное, всех лучших людей в Царстве темного ОНО. Душа каждого из них "отказывалась принимать впечатления", и это, быть может, единственно возможное, что тогда оставалось для нее.

После расстрела поджигателей, пишет Толстой, люди стали расходиться, все еще находясь под влиянием темного ОНО. Кто-то по-французски сказал: "Это научит их поджигать".

"Пьер оглянулся на говорившего и увидел, что это был солдат, который хотел утешиться чем-нибудь в том , что было сделано..."

Сколько простых людей находили тогда (и до сих пор находят) оправдание и утешение содеянному в такого рода словах. Не будем уличать их. Продолжим оборванную на полуслове фразу Толстого:

"... хотел утешиться чем-нибудь в том, что было сделано, и не мог. Не договорив начатого, он махнул рукой и пошел прочь".

Философская часть Эпилога "Войны и мира" не есть трактат, и к ней не следует относиться как к трактату. Это собранные воедино заметки и междусловия, объединенные темой движения истории. Надо помнить слова Толстого, что "высказанное мною здесь, без цитат и ссылок, в Эпилоге романа, не есть минутная фантазия мысли, а есть неизбежный для меня вывод семилетних трудов, который я не властен был не сделать".

Впервые (и не единственный ли раз? – не знаю) попытался понять мысль Толстого Семен Людвигович Франк в статье, опубликованной в 1905 году, то есть через три с половиной десятилетия (таковы сроки!) после завершения "Войны и мира".

С. Франк обладал огромной философской эрудицией, и можно доверять его утверждению, что на вопрос, поставленный Толстым в Эпилоге романа, "мы не только не имеем еще ясного и бесспорного ответа – но сознательно и в общей форме он даже почти и не ставился". Итак, культурные люди не восприняли мысль Толстого еще и потому, что они не поняли его вопроса, т. к. в умственной философии он не рассматривался.

С. Франк так разъясняет толстовскую постановку проблемы власти: "Юристы и политики укажут тут, вероятно, на понятие права, закона, государства, напомнят нам о существовании государственной организации, в силу которой все люди принуждены повиноваться отдельным лицам, обладающим государственной властью. Но эти указания не могут нам помочь, ибо все понятия права, закона, государственной власти сами основаны на той же самой загадке – на необъяснимом подчинении одних людей велениям других. И если нам скажут, что люди повинуются своим военачальникам и судьям потому. что закон предписывает им повиновение, то нам еще менее понятно, каким образом груда печатной бумаги, носящая название "собрание законов" и хранящаяся в шкафах присутственных мест, может иметь такую чудодейственную силу над живыми людьми, обладающими разумом, сознанием своих интересов и способностью согласовывать с ними свои поступки".

Ни теория права, ни наука история, ни социология и политика не объясняют, по словам С. Франка, "непостижимую нелепость факта власти".

Сама по себе возможность признания власти над собой, своего подчинения ей зиждется на исходных представлениях о власти и подвластности. Откуда они в человеке? Рассуждений и соображений о мотивах, предпосылках, внутренних и внешних побуждениях человека к власти всегда было и есть множество. Но каков духовный фундамент власти в душе, фундамент, на котором возникают и держатся все эти мотивы и побуждения? Каково исходное душевное основание власти, откуда в нас само сознание власти, делающее возникновение власти в обществе неизбежным? Вот вопрос Толстого.

Надо сказать, что С. Франк, отвечая на толстовский вопрос, несколько препарирует его. Толстой спрашивает, что в душе и для души есть власть; Франк же – "в чем состоит то отношение между людьми, в силу которого воля одного человека определяет жизнь и участь многих миллионов, и как такое соотношение возможно". Толстой ищет причину власти внутри человека, Франк – между людьми.

Ищущая мысль века, в котором жил С. Франк, исходила из априорного убеждения, что высшее производимо из низшего, сложное из простого и, следовательно, понять явление значит проследить путь его возникновения из элементарных форм, движений, проявлений. С. Франк берет некие "элементарные моменты общения", из которых, как тело из клеток, можно получить в конце концов общественные отношения и связи. Таков в составе простой личной связи момент психического покорения слабовольного человека человеком с сильной волей. Последнему, по словам С. Франка, свойственна "неуклонная решимость во что бы то ни стало осуществлять свои желания, способность не пугаться чужого требования и гнева, а спокойно настаивать на своем, пренебрежение к чужому страданию, инстинктивно ощущаемая властность взора или голоса". Первому же сопутствует "робость, отсутствие настойчивости, боязнь гнева и ссоры, чувствительность к страданиям окружающих". Его связанность чужой волею для него самого иррациональна. Испытывая "инстинктивный страх перед суровым блеском властного взора", он как бы загипнотизирован. С. Франк не задается вопросом, что такое это внедрение одного человека в другого и какую подмену, и подмену чего "сильный" производит в душе "слабого". Ему важно, что между людьми состоялась интерпсихическая связь, прикрепляющая их друг к другу. Такого рода "связи" между людьми действуют вне индивидуальной душевной жизни. Они сами по себе "рождаются", "разрываются", "ломаются", "вырастают", "растворяются". Существует "неуловимый признак мистического общественного нечто", благодаря которому личность в действительности чувствует себя связанной тяготеющей над ней "неопределенной объективной силой, которая выросла из ее отношения к другой личности". В сознании человека происходит непроизвольное гипостазирование интерпсихической связи.

Если объект связи двух людей – живая личность другого, то объект связи группы людей не просто все участники, "но и та гипостазируемая связь, которая имеется между ними" и которая становится для каждого члена группы "реальным фактом внешнего мира, фактом, который принадлежит к психической жизни других людей и потому для данной личности неустраним". Союз людей есть нечто большее, чем совокупность лиц: "к этой сумме присоединяется еще одно слагаемое – та безличная, объективированная психическая атмосфера, которая возникает из общения и взаимодействия индивидуальных психик". В этой общей духовной атмосфере, в этой "безличной, всеми чувствуемой, но никому в отдельности не принадлежащей объективной психической силе", – в ее внеиндивидуальности и сверхиндивидуальности – все и дело.

Произошедшее бессознательное слияние отдельных психик в одно органическое целое обуславливает бессознательную же "круговую поруку чувств" членов союза. Теперь сюда вводится "вождь" (при "возникновении некоторой власти" – пишет С. Франк, никак не объясняя возникшее), принимающий сверхиндивидуальный статус, основанный на сознании "гармонии и солидарности воли вождя с настроением и складом той безликой психической силы, которая образует связь и общее достояние группы; общая духовная атмосфера как бы химически сливается с личностью вождя или главы и – не по рациональным мотивам, а в силу темных, иррациональных ассоциаций, мыслей и настроений – отражается в особой специфической  авторитетности, которую приобретает воля главы для всех участников союза".

С. Франк доказывает, что гипостазирование интерпсихической связи усиливается с усилением и ужесточением "союза", при возникновении организации, "организованного союза" и, далее, союза государственного, где каждый гражданин психически обязан подчиняться тем объективным, безличным велениям (темное ОНО), которые в виде законов или декретов устанавливает законодательная власть, какая бы она ни была. "Живых, разумных людей оковывает и замыкает неразрывной цепью какая-то мистическая сила, вырастающая из их среды и подавляющая их своей непонятной могущественностью". "Власти" и "закону" люди, хотят они того или нет, придают мистический характер. Проявления социального мистицизма заметны и в почитании особых символов государства (короны, знамени, гимна), и в символической обрядности государственных актов, и, более всего, в той благоговейной преданности, с которой большинство повинуется государству (закону или властям).

Концепция С. Франка в общем виде выражена им так (подчеркнуто нами):

"Всякое, даже чисто индивидуальное, отношение власти по самому существу своему ИРРАЦИОНАЛЬНО, сводясь к инстинктивному, за пределами разумного, мотивированного сознания лежащего внушению воли,  налочичному гипнозу. В индивидуальном отношении это внушение власти обусловлено личными психическими качествами участников отношения. В массовом же, социальном общении власть есть не что иное, как переносимая на известное лицо психическая сила, слагающаяся из неопределенной массы солидарно настроенных индивидуальных сознаний и, в качестве таковой, Господствующая своим безотчетным давлением над каждым участником общения, взятым отдельно. Давление это тем более неустранимо, что коллективная психическая сила, ввиду бессознательного характера своего происхождения (...) получает значение объективной, выше людей стоящей, а потому нередко даже прямо обожествляемой сущности, органами или выразителями которой являются властвующие лица. Миллионы повинуются одному потому, что объективная сила, называемая законом или государственным строем и, неведомо для подчиняющихся, состоящая из слияния их собственных настроений и поступков, держит их в своей власти и заставляет их повиноваться тому, кого эта сила, опять-таки ­а основании образующего ее бессознательного коллективного настроения, признает своим выразителем".

Темное ОНО действует на донравственном уровне (см. выше характеристику "сильного" человека), на животно-психической ступени жизни, "стоит вне контроля логического и нравственного сознания", работает "как сила природы", то есть слепо и безлично. Побороть в обществе эту темную силу, убежден 30-летний С. Франк, индивидуальным самосовершенствованием нельзя. Ей может противостоять светлая организация, общественность, соединяющая людей не на животно-психическом, а на культурно-нравственном уровне. В противовес несвободе, неразумности, бессознательности, безотчетности и безответственности психической стихии "государственного союза" общественность несет разумную, свободную и нравственно ответственную волю. Личностность и зрячесть этой коллективной воли, выражаемая в демократических институтах, способна, по мнению Франка, одолеть безличность и слепоту всегда идолопоклоннической интерпсихической силы темного ОНО.

Для разрешения вопроса власти мы все привычно ищем две стороны, между которыми происходит действие власти: властвующих и подчиняющихся. Для Толстого действие власти есть прежде всего особое внутреннее движение души, происходящее внутри человека, в его глубинах.

Первые пять глав второй части Эпилога ставят указанный вопрос и доказывают "неизбежность понятия власти для объяснения исторических явлений" историком любого направления. Последние семь глав представляют собой заметки при всей недосказанности приближающие читателя к решению поставленного вопроса.

"Власть, с точки зрения опыта, есть только зависимость, существующая между выражением воли лица и исполнением этой воли другими людьми" – начинает Толстой, понимая под "властью" руководство любого рода: и в администрировании, и в торговле, и в земледелии, и в войске – где угодно. Во всяком соединении для общей деятельности люди объединяются всегда в отношении власти – подчинения. Зачем?

Житейскому сознанию задачи власти представляются чисто прагматически: защищая людей от внутренних и внешних врагов, власть обеспечивает всем спокойное существование. Для Толстого задачи власти не прагматические, а нравственные, и служат не для защиты, а для прикрытия нападения. Да, власть дает людям спокойствие, но не только в том смысле, что ограждает общество от возмутителей спокойствия, а более всего в том, что решает совесть человека как члена общества.

По Толстому власть в обществе устанавливается "для общей деятельности" – ее возможности и ее производства. Для совершения совокупного действия ("преступления, войны, убийства и т. д.") людям в соответствии с их человеческой природой необходимо прежде сложиться в такие соединения, так устроиться, чтобы снять с себя ответственность за свои действия. Достигается это путем разделения функций. Одни, большинство, производят события; другие, немногие, правители, представляют из себя ту высшую инстанцию, которая берет на себя всю полноту ответственности, в том числе и нравственной. Чтобы снять с себя давление внутренней ответственности, сковывающей любую деятельность, люди согласны исполнять любые приказы и передают управление собою в руки специально выделенных людей власти. Вот почему против очевидности и против своего собственного опыта люди в массе своей хотят верить и охотно верят в безошибочность и непререкаемость власти.

Власть обязана разрабатывать и поставлять обществу всевозможные оправдания, смыслонаполнения и восхваления тому, что в нем происходит. К таким оправданиям и соображениям почти не предъявляется никаких требований правдоподобия. Во все времена они, как пишет Толстой, не имели "никакого общего смысла" и приобретали необходимое значение только "в современном смысле" исключительно для "временных целей".

И все же не это главное. Основная функция власти в том, чтобы внутренне разрешить совокупности людей то, что они желают, но что не легко могут позволить себе. Власть служит актуализацией потенциальных хотений человека, тех сторон его воли, которые не соответствуют его нравственной природе. Есть хитрый расчет воли на подвластность, умышленный самообман души подчинением ее, дающий возможность людям совокупно совершать исторические движения определенного рода. Вот почему, по Толстому, "в нравственном отношении причиной событий представляется власть".

Темное ОНО, та "таинственная безучастная сила, которая заставляет людей против своей воли умерщвлять себе подобных", основана на таком соединении людей в единое целое, при котором основная масса людей сама снимает с души своей духовную ответственность за все совершаемое ими, а другие, единицы, сами ничего не совершая, как бы берут на себя всеобщую ответственность. Пьер узнавал "ОНО" на лицах по отсутствию на них печати внутренней ответственности за себя, по душевной самобезответственности. Печать несвободы, самосмывания свободного сознания с души несет в себе образ любого функционера в любом обществе. Именно эта добровольная (и потому духовно агрессивная) душевная и нравственная зависимость добрых людей, основания которой коренятся где-то глубоко в их природе, и ужасала Толстого.

Пьер Безухов видит не только интерпсихическую силу, подавляющую людей извне, но и какую-то темную душевную силу, которая вырастает в них изнутри и решает совесть в противоречие их же собственной духовной природе. Пьер не только ощущал действие таинственной силы "ОНО" в душах других людей, но и чувствовал, как эта сила действует на него самого, овладевает им. Пьеру было страшно, но не от вида этой силы в душах других и не от гипнотического действия ее извне на него, а от того, что темное ОНО поднималось в нем изнутри, захлестывало его, лишало личностности и духовной свободы.

Человек несет в себе как свободное сознание – источник его духовного роста и, значит, жизни, так и несвободное сознание – начало мертвящее, обеспечивающее духовную неподвижность человека. Темное ОНО не столько результат невольного гипостазирования интерпсихических животных сил, сколько непосредственное выражение мощи несвободного сознания – человеческого несвободного сознания – в людях, благодаря которому человек исходно находится в состоянии душевной зависимости, подзаконности, подчиненности, готовности к подвластности как таковой.

При таком взгляде, казалось бы, в учении о жизни человека неизбежно явное противопоставление свободного сознания ("свободы") и несвободного сознания ("необходимости"). Однако Толстой не сталкивает "свободу" и "необходимость", а соединяет их в единое целое. "Только при соединении их ("свободы" и "необходимости") получается ясное представление о жизни человека. Вне этих взаимно определяющихся в соединении своем, – как форма с содержанием, – понятий, невозможно никакое представление о жизни" (подчеркнуто нами). Предмет науки истории – "проявление силы свободы людей" в поступательном движении народов и человечества, в изучении законов этого движения, но не самой свободной воли (отдельных исторических личностей, скажем), и не той метафизической сущности, которая движет человечеством.

Сама по себе толстовская мысль о "неразрывно связанных между собой бесконечно малых элементах свободы", конкретно делающих историю, уже взята на вооружение современной наукой. Но отвечают ли рассуждения эти на главный вопрос и душевную боль Толстого: о добровольной духовной несвободе человека и сочетании в нем одновременно свободного и несвободного сознания?

Историей двигает и в истории движется интегральная сумма сил свободы отдельных людей. Для ретроспективного взгляда (то есть для науки истории) и только для него в этом поприще движения начинают быть видны законы, выявляется необходимость произошедших исторических движений. Не свобода, и не какие бы то ни было законы являются причиной исторических явлений. Исторические движения суть проявления "сознания свободы людей в настоящем". Становясь прошлым, это настоящее становится законом", неизбежностью и необходимостью. Неверно думать, что история движется только в соответствии с такими-то и такими-то законами. Но нельзя и считать, что история – плод свободных воль кого бы то ни было одного или многих. Ни то, ни другое, а вместе: двигатель – свобода, но движение – в условиях и формах подзаконности, несвободы. Именно в этом замерзании некогда текущего, в этом льде – как в форме – продолжает в настоящем течь река жизни, продолжает дальше творить историю "непостижимая сущность жизни", свободное сознание. Вот, собственно, позиция Толстого.

Таким образом, и темное ОНО, и функционер полковник Юноша, и все то, чем Толстой нагружает понятия "война" и "власть", есть "форма" для "содержания"; для свободного образования души, светлых сил тяготения, свободного сознания жизни.

"Люди сознательно вяжут себя так, чтобы один человек или немногие могли двигать всеми; потом, – пишет Толстой, – веревку от этой самой связанной толпы отдадут кому попало и удивляются, что им дурно". Отчего это?

Лет в 40 Толстой сказал бы: для производства движений в истории люди, то есть большинство людей несвободного сознания, складывают с себя нравственную ответственность за происходящее, вынуждены связываться вместе в отношении подвластности, передавать власти всю ответственность за происходящее. И в 70 лет Толстой не раз говорил, что низшие в обществе не могут действовать без убеждения, что высшие берут на себя за них всю ответственность, а высшие не могут без убеждения, что их руководство необходимо низшим для их блага. Но происходит это, учил старец Толстой, не по общественной необходимости, а в силу тех соблазнов, которым свойственно владеть душой и от которых горе миру, но которые должны прийти в мир.

Соблазны в терминологии Толстого "это ложные представления об отношении людей к людям". Благодаря им люди создали устройство государственной иерархии, где они сами теряют (вернее: не обретают) как сознание своей свободы, так и сознание нравственной ответственности. Из-за этих же "ложных представлений" люди, смешивая понятия власти и понятия духовного влияния, склонны приписывать власти несвойственный и незаслуженный ею статус высшей, духовной авторитетности. Власть в действительности есть средство принуждения человека поступать по чужой воле. Под влиянием же соблазна человек начинает думать (и сам себя уверяет), что он действует не по чужой, а по высшей воле, с которой его воля должна, нравственно обязана совпадать. Вот для чего люди раздают друг другу различные социальные роли и свято верят в действительность этих надетых на себя ролей. Функциональная роль, взятая на себя человекам в системе иерархии власти, заменяет ему утраченное духовное сознание.

Именно в таком состоянии подмены духовного сознания и находился объект темного откровения Толстого в деле солдата Шабунина полковник Юноша, которого Толстой описал так:

"Юноша был толстый, румяный, добродушный, холостой еще человек. Он был один из тех так часто встречающихся людей, в которых человеческого совсем не видно из-за тех условных положений, в которых они находятся и сохранение которых они ставят высшей целью своей жизни. Для полковника Юноши условное положение это было положение полкового командира. Про таких людей, судя по человечески, нельзя сказать, добрый ли, разумный ли он человек, так как неизвестно еще каким бы он был если стал бы человеком и перестал бы быть полковником, профессором, судьей, министром, журналистом. Так это было и с полковником Юношей. Он был исполнительный полковой командир, приличный посетитель, но какой он был человек – нельзя было знать. Я думаю, не знал и он сам, да и не интересовался этим" (подчеркнуто нами). Юноша был функционером власти, и этот его статус полностью заслонил в нем его свободное, лично нравственное, "человеческое".

Носители социальной роли, "обозначаемые особенными названиями", представляются себе и другим "условными существами", находящимися в воображаемом положении, и потому "начинают смотреть на себя и всех людей только с этой условной точки зрения и только этой условной точкой зрения руководствуются в оценке своих и чужих поступков". Состояние их сходно с тем состоянием, когда загипнотизированный человек действует под влиянием только одной внушенной ему мысли, в данном случае мысли об его общественном положении и роли. Среди таких людей выделяются те, которые, ко всему прочему, находятся в состоянии некоторого душевного опьянения, то есть внутреннего раскрепощения души от контроля совести. И это не какое-нибудь временное пьяное состояние, а "хроническое, постоянное состояние опьянения, которое одинаково испытывают и люди, имеющие какую бы то ни было власть, от власти царя до полицейского, стоящего на улице, и люди, подчиняющиеся власти и находящиеся в состоянии опьянения подобострастием, для оправдания этого своего состояния всегда приписывающие, как это проявлялось и проявляется у всех рабов, наибольшее значение и достоинство тем, кому они повинуются".

Опьянение власти и подобострастия проистекает из самых глубин человека, из основ его общего сознания жизни, того духовного сознания, в котором происходит установление всего жизневоззрения человека – в основах его знания о жизни и его убеждения, его веры. Уровень этот глубже уровня "ложных представлений", соблазнов и, более того, устанавливает сами соблазны и оправдывает их в душе. Это – глубинный уровень "суеверия", "ложной веры" жизни, как писал Толстой. Несвободное сознание души так твердо и непререкаемо потому, что берет на вооружение установку миросозерцания и жизневоззрений "ложной веры".

Суеверие государственности – учил Толстой – вечное суеверие человечества. Оно из собственной глубины производит сплоченность людей, духовное сознание которых попорчено в изначальности, в установке веры и воззрений на человеческую жизнь.

Толстой доказывал, что государственное устройство неразумно, не имеет никакого рационального смысла. То есть, что оно – иррационально. Но иррациональность власти именно и указывает на глубинный, духовный источник ее. Недаром Толстой говорил о "наваждении государственности".

Власть для Толстого, в первую очередь, не общественный институт, не правительство, а темное душевное начало, суеверие, свойственное отживающему жизнесознанию человечества. Стремиться надо не к тому, чтобы уничтожить это жизнесознание или разрушить власть в обществе, а к развитию в душе нового, нарождающегося жизнесознания любви. Надо расчищать ему путь, разоблачив суеверие власти как начало противодуховное. Ведь "единственное средство" (так названа одна из статей Толстого) борьбы со злом это духовное очищение себя.

Что есть власть для души человека? Власть в душе человека, отвечает Толстой, узурпирует место и право Хозяина жизни. Более того, самого Хозяина жизни подменяют тем, что придают ему свойства противодуховного начала власти в душе – в представлениях и чувствах путают Его и власть. "Чужого человека" ставят вместо Хозяина жизни (принимают его за господина), и Хозяина жизни видят как "чужого человека". Религиозное чувство и чувство власти схожи уже по одному тому "детскому состоянию, в котором обиженному человеку кажется легче, если есть кому пожаловаться".

Подмена эта (веры на суеверие) происходит не в наружных, а в глубинных пластах души. Добровольное подданство неизбежно связано с представлениями о непогрешимой, добродетельной и мудрой власти. Тут власть явно принимается за что-то другое. Основная задача Толстого: и в чувствах, и в мысли, и в поступках расцепить в душах людей Хозяина жизни и "чужого человека", столкнуть их в душе и во внутренней борьбе поднять человека на новую ступень жизнесознания.

Закон Бога, про который говорит Толстой, это закон любви и единения людей. Власть тоже единит, но единит внешне, в кучу, а внутренне – разъединяет. "Главное зло государственного устройства не в уничтожении жизни, а в уничтожении любви и возбуждении разъединения между людьми".

Начало власти в душе, доказывал Толстой, производит развращение духа человеческого, и не в какой-то части или области, а в его целостности. Организованное же насилие, поддерживаемое властью – лишь средство и верное орудие этого духовного развращения.

По Толстому, духовно развращает все, что только соприкасается с властью. Власть тем или иным образом входит в побуждения людей, заставляет изменять самому себе, своей совести, угнетать самого себя ("в государстве все граждане являются угнетателями самих себя"), для достижения своих целей она "развращает целые поколения детей и взрослых ложными религиозными и патриотическими учениями", она "убивает всякую самодеятельность человека", порождает духовное безучастие, рушит естественную человеческую потребность в труде псевдотрудом государственной службы, прививает человеку похоть подданства, которая, как и всякая похоть, разъедая, лишает душу ее свободы, самобытности и творчества. И действительно, мы, бывало, поражались, что такой-то писатель или ученый на наших глазах трусил, изменял себе, предавал и уступал нажиму, хотя что ему грозило в конце 50-х или 60-х, 70-х, а тем более в середине 80-х годов? Ничего. Но душу его растлила власть; не только та, которая над ним, и не только та, которой он сам обладает, а та, которая в нем и которую он не мог (или уже не желал?) преодолевать в себе.

Для легкости руководства и по природе своей власть стремится ослабить человека, приведя его в состояние покорности угнетающими душу страхом и наказанием. Государственное насилие, как становится очевидным при усилении его, всегда огрубляет нравы общества. Из-за угрозы государственного насилия люди активно или пассивно притворяются верующими в то, во что не верят. Такое растлевание веры в человеке обессиливает его во всех отношениях, и в результате лишает веры как таковой. Толстой даже уверял, что в этом одна из главных причин поражения русских в японской войне.

Лев Николаевич не говорит, что все зло порождается властью. Государственное устройство, говорит он, "вредно и опасно потому, что при этом устройстве все то зло, которое существует в обществе, не только не уменьшается и не исправляется, а только усиливается и утверждается".

Власть, и внутри человека и в человеческом обществе, всегда подавляя человека, оправдывает зло, скрывает зло, выставляет зло добром, то есть злу служит. Но тут надо учитывать еще вот что.

Воля графа Николая Ростова в романе Толстого не подавлена извне и не гипнотизирована аракчеевской силой. Конечно, граф подчиняется власти, но подчиняется сам – по долгу и чести. Тут нет психического насилия над его волей, о котором писал С. Франк. Тут воля служит, но не интерпсихической силе, а той инстанции, откуда воля получает назначение – своей душе. Так что если говорить о внешнем подавлении, то не психики и воли, а души, которая воздействует на волю. Но и это не совсем так.

"Если что не принято всеми, он ни за что не согласится", – говорит про брата Наташа Ростова. Николай Ростов у Толстого держится общего взгляда, но не потому, что его душа захвачена общественным мнением, а потому, что он человек несвободного духовного сознания и в соответствии со своим духовным сознанием сам – добровольно – руководствуется, как своими, теми установлениями, которые в данный момент существуют в обществе.

То же самое, хотя и не столь очевидно, происходит и в других местах романа, где действует темное ОНО. Пьер наблюдал: забили военные барабаны, и души людей как бы перевернулись. Есть ли тут интерпсихическое воздействие? Несомненно. Но дело не обстоит так, что душа отдельного человека изо всех сил сопротивляется внешнему интерпсихическому влиянию, но, обессилив вконец, сдается. Вовсе нет. По сигналу барабана души людей перевернулись сами, охотно, иногда даже радостно, во всяком случае не принудительно, а в значительной мере добровольно.

В сценах расстрела и плена Пьера солдаты смутно чувствовали, что они совершают что-то недолжное, и каждый раз они сами, по своей собственной душевной потребности, старались подавить в себе указующий голос совести, не услышать его, не допустить его действие в себе. Почему? Да потому, что центр совести заранее перенесен ими из себя и перенесен добровольно.

Будучи в строю, человек словно меняет душевное начальство: высвобождаясь от диктата своей совести, он отдает душу под нравственный диктат общества и властей. Человек в толпе вообще с удовольствием раскрепощается от совести – как личной , так и общественной. Сила толпы в том, что каждый в ней чувствует прикрытие себя толпою, сознает свою безнаказанность – и нравственную, и юридическую. Толпа, как говорят, "стихийна" и самовольна. Но это не стихия природы, и не коллективное действие стада животных. Толпа состоит из людей, каждый из которых рад (или доволен) представившийся возможности снять изнутри себя духовное давление, – словно оно угнетает душу. Тут не подавление воли извне, а, скорее, раскрепощение воли изнутри, со стороны совести.

Герой Достоевского говорил о мучительном стремлении человека отдать свою свободу. Толстой, который сдержанно относился к речам Великого Инквизитора, видимо, не признал бы глубину этих слов. Духовную свободу человек не получает в дар, с ней он и не рождается. Ее он обретает, заработав трудами духовного роста в течение своей жизни. Только так.

Все духовные качества, в том числе и духовную свободу, человек должен реализовать. Они даны ему на рост и на вырост. Что и есть задача его жизни. Трудная задача. И нельзя сказать, что всегда приятная. Скорее, наоборот. Сил свободного духовного сознания на усилия духовного роста – усилий искренности, истинности, любовности, идеальности, вдумчивости, пытливости разума, смыслонаполненности – этих сил человеку не хватает. А если и хватает, то всегда впритык. В общем случае человек живет в ситуации, когда он как бы принужден к работе совести и разума; поэтому, чаще всего, они обременительны ему. Недаром для усилий духовного роста нужен, как правило, дополнительный мотив, посторонний импульс тщеславия ли, гордости, честолюбия и прочее Вообще же говоря, человек втайне рад случаю "решить свою совесть" и чувствует при этом душевное облегчение. Такого позыва на душевное самооблегчение, то есть на самопогашение души, и устрашился, как только почувствовал его в себе, Пьер Безухов.

Да, "коллективная психическая сила" существует и прививает людям, так сказать, "инстинкт повиновения". Но не более того. Могущество этой силы специально преувеличено человеком (дабы не делать непосильные усилия свободного сознания). Такова действительность. Человек готов бежать от собственной и заданной ему душевной работы. Однако бежать только так, чтобы при этом он мог чувствовать душевные движения, напоминающие движения совести, но не грозящие заставить его делать реальные свободные усилия. Это добровольное бегство в несвободное сознание (в том числе и нравственное) общества и ужасало и Толстого и его героя.

Статья С. Франка, несмотря на то, что она названа "Проблема власти", именно эту проблему не решает. Франк ее обходит. Он говорит только, что, когда власть возникла, она действует как источник интерпсихической силы и ее управитель. Ясно, что по существу она таковой не является (темное ОНО толпы власти не признает и в ней не нуждается). Так что же такое власть и откуда она в душе?

Прежде, чем люди смогли разделиться на властвующих и подвластных, необходимо, чтобы в человеке возникло само представление о власти. Значит, душа человека исходно содержит в себе модель власти? Для теистического сознания сама собой напрашивается модель взаимоотношения человека и Бога. Однако с внутридушевной точки зрения, на которой стоял Толстой, эта модель невозможна. И вот почему.

Несвободное сознание правит над установившимся ходом жизни, обеспечивает его устойчивость, инерцию, неизменность. Образцовое несвободное сознание признает все существующее совершенным, должным, неизменным, не подлежащим пересмотру по существу. Такому сознанию близко богословское представление каменного совершенства Бога и философское представление о разумности всего существующего. Человека, находящегося под властью несвободного сознания, легко узнать по тому ритму естественной самоуверенности, в котором он живет, по выражению нерастопимой замороженности на лице, по отсутствию душевной потребности входить в себя и всегдашним его стремлением приспособиться к существующему как к должному, свыше установленному.

Несвободное сознание (или след его действия) есть всегда в каждом. Рефлексы, комплексы, роли, установки, нравственные табу, просто привычки, все выученное с детства, все тем или иным путем заложенное в меня отдельными людьми и обществом, разные душевные пристрастия, все нажитое в человеке и, наконец, даже его характер – все это область функционирования несвободного сознания. Сознание власти, "власть в душе" есть одно из предельных выражений несвободного сознания.

Свободное сознание не правит над установившейся жизнью, как несвободное сознание, а творит становящуюся жизнь. Оно и только оно есть тот резервуар, из которого берет энергию духовный рост. Степень духовности (одухотворения) человека увеличивается с ростом свободного сознания в нем. Духовный рост – рост духовного Я в человеке – и есть рост свободного сознания. Внутри себя человек обращен к Богу только своим свободным сознанием, которым воспринимается призыв Его. Свободное сознание служить моделью власти не может. Внутри себя человек не знает Бога как власть над собой. Он, попросту говоря, обращен к Богу не той стороной, где власть.

Взаимоотношения души человека и Бога это взаимоотношения такого типа, из которого никак не могут произрасти представления властвования и подвластности. Да и сознание свободно духовных глубин в душе – сознание Бога – может быть получено только в результате чрезвычайных усилий духовного роста в человечестве, тех самых, которые привели его к монотеизму. На ранних стадиях духовного развития, на которых зародилась власть, человек еще не мог иметь достаточного опыта свободного сознания, не был обращен душою к Высшей Духовной Инстанции, не знал Бога внутри себя и вообще не имел никакой внутридушевной модели взаимоотношения с Ним.

Другое дело, что духовные представления, полученные работой свободного сознания, легко вульгаризируются для использования в несвободном сознании. Когда человек знает себя "рабом Божьим" и обращается с мольбой к Владыке Неба и Земли, то такого рода представления о взаимоотношениях Бога и человека вторичны, сами основаны на модели государственной власти. Указанная Толстым подмена Отца и Хозяина жизни на "чужого человека" проистекает от использования данных свободного сознания для практики несвободного сознания.

Мысль о том, что власть в обществе основана на какой-либо модели ее в самой душе человека, не раскрыта как Львом Николаевичем, так и С. Франком. Ответ на вопрос о том, как из роста свободного (духовного) сознания возникает несвободное сознание власти в душах, в толстовском учении темно и малоубедительно. Позиция С. Франка, производившего сознание власти в душе из интерпсихического подавления воли человека, еще менее удовлетворительна. Толстой смотрел на власть с внутридушевной стороны, С. Франк – с интердушевной стороны, и оба не нашли то, что искали. Смотря внутрь души Лев Николаевич в результате обнаружил, что там власти нет – и тем решил свой вопрос. Смотря в межличностное пространство жизни, Семен Франк вынужден был обойти вопрос душевного основания власти; его взгляд для такого вопроса оказался исходно непродуктивным. Мы можем констатировать, что ни с той, ни с другой стороны фундамента власти в душе не видно...

И для Толстого, и для Франка власть в душе оказалась по сути фикцией – результатом гипостазирования у Франка и ложной верой ("суеверием"), наваждением в душе, недоразумением в сознании – у Толстого. Так есть ли то, что они искали? Если и есть, то не там, где искали и не нашли Толстой и Франк. Видимо, тут нужна иная, третья точка зрения.

Франк смотрел "между" людей, и, конечно, нужно смотреть между людей; Толстой смотрел "в душу", и, конечно, нужно смотреть в душу. Но Толстой видел, желал видеть только одну из двух сторон нашей души – ее внутридушевную сторону; нужно же, я думаю, попытаться проникнуть в другую ее сторону, которой всякий человек обращен и сообщен со своим народом.

И та, и другая сторона нераздельны в душе, но все же в ней различимы. Внутридушевная сторона заключает в себе личное Я, живет собственной, "личной" жизнью, со всеми теми душевными связями, которые это Я находит себе на путях своей жизни. Другая же сторона заключает в себе душу народа или Общую душу.

Общая душа не результат гипостазирования интерпсихических явлений. Общая душа столь же подлинна, едина, целостна и личностна, как и душа отдельного человека. Как и всякая душа, Общая душа имеет свои пределы, заключена в границы собственной душевной отделенности, сквозь которые она взаимодействует с другими Общими душами. Общая душа – это душа в полном смысле этого слова. Когда славянофилы и народники прошлого века говорили о "Руси", о "народе", то они имели в виду совокупную душевную целостность Общей души русского народа. Каждый человек в себе знает, что есть Общая душа, каждый из нас не может быть необщедушевен – признает ли он важность национального чувства самого по себе или нет.

Душа человеческая, скорее всего, бинарна; одной своей лично-душевной стороной она обращена к своей личности, другой стороной – к личности народа, в Общую душу. Общая душа не между душ и не над ними, она не есть их сложение или совокупность. Общая душа имманентна каждой душе, составляет ее сторону, которая реализует себя иначе. Общая душа живет собственной жизнью.

Фундаментальные основания власти есть в душе, но не в личной душевности, а в общедушевности, в Общей душе. Сознание власти в нас – явление общедушевное. Более того, сознание власти есть неустранимая черта общедушевности, есть одно из собственных корневых свойств Общей души, изучение которой только и может привести к решению толстовского вопроса основания власти в душе.

Наша задача – не ответы и не вопросы к мировой Истории, к конкретной национально-политической жизни. Наша задача – вскрыть новую, общедушевную точку зрения на человека, ту точку зрения, с которой видна или с которой можно научиться видеть национальную жизнь изнутри.

Нам предстоит ввести понятие Общей души, в первом приближении разобрать и понять ее структуру, ее собственное функционирование как души, и ее собственную жизнь, которую она проживает в своем же – историческом – времени.