Лев Толстой. Драма и величие любви

Основополагающая мысль "Анны Карениной" закреплена в эпиграфе к роману: "Мне отмщение, и Аз воздам". Если глубинная наджитейская причина гибели Анны заключена в действии тайного закона человеческой жизни, то хорошо бы знать, как, по мысли автора, он работает во всех нас. Если Анна виновата не перед человеком или людьми, а перед Господом, то в чем ее вина? Ответы на эти вопросы мы найдем у Толстого, полагая вслед за Н. Н. Страховым, что "те самые начала, которые он проповедует, бессознательно жили в нем всегда и составляли душу всего, что он тогда писал".

Одно из начал учения Толстого – представление о двух душах,^*) составляющих внутренний мир человека: высшей душе, которую Толстой называл «внутренней душой», "духовным существом", "ближайшим духовным солнцем", "духовным Я", "Богом своим", "сыном Бога", "центром своего духовного тяготения", и низшей душе, которую Толстой обычно называл «плотью», «личностью», "животной личностью", «плотским я». Положение о двух душах упрощенно и полярно высказано в "Воскресении":

"В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один – духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой – животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира" (1. XIV).

Во "благо только себе" Толстой включал и общее благо: народа, государства, любого сообщества или товарищества, в которое вмещена животная личность человека. Боясь за себя, животная личность желает жить бодро и весело, нежится во лжи жизни и мешает пробудиться духовному существу человека. "Не ты один, а все такие – такова жизнь, говорил этот голос (голос животного человека в Нехлюдове. – И. М.). Но то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в Нехлюдове... Бог, живший в нем, проснулся в его сознании» (1. XXVIII).

Нехлюдов более всего знал духовное существо в себе по потребности жертвы во имя нравственных требований, потребности, удовлетворение которой составляло для него высшее духовное наслаждение. Алексей Александрович Каренин знал в себе духовное существо по тому "чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей" (4. XIX) и которого он, считая слабостью, стыдился. Его сын, девятилетний Сережа Каренин, в предчувствии духовного существа, берег свою душу "и без ключа любви никого не впускал в нее" (5. XXVII). Левин знал духовное существо свое в чувстве ужаса жизни без знания смысла и назначения ее (см. 8. VIII).

Духовное существо и животная личность живут по-разному, каждый по-своему чувствует и сознает жизнь, различно любят. Голос любви духовного существа говорил Нехлюдову "об ней, о ее чувствах, об ее жизни", голос же животной личности внушал ему: "смотри, пропустишь свое наслаждение, свое счастье" (1. XVI – подчеркнуто Толстым). Любовь животной личности эгоцентрична, ее девиз: "она – моя" или "он – мой". Таково устремление души Мисси Корчагиной в "Воскресении" и Анны Карениной в последние месяцы ее жизни. Любовь духовного существа выражается в стремлении отдать себя, знать: "я – твоя" – и служить своей жизнью. Животная личность желает брать и покорять в любви и потому пребывает в состоянии борьбы. "Она (Анна Каренина) была рада этому вызову нежности. Но какая-то страшная сила зла не позволяла ей покориться" (7. XII). Самоубийство представлялось Анне средством "наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ней злой дух вел с ним" (7. XXVI).

Этот-то "злой дух" животной личности во сне привиделся Анне в образе "мужика с взъерошенной бородой, маленького и страшного", копошащегося в мешке с железом и приговаривающего что-то грозное по-французски. Ужас этого образа – в самом присутствии его в себе и в неодолимо отвратительной власти его в глубинах души.^*) За мгновение до смерти, когда Анна ощутила физическую "невозможность борьбы" за свою жизнь, этот страшный мужик, "приговаривая что-то, работал над железом" и загасил свечу ее жизни. (7. XXXI).

О чем-то тоскующая животная личность оживляется стремлением к достижению желаемого, охлаждается, добившись своего, и вновь тоскует. Все побуждения животной личности не имеют цели и назначения превыше ее. Ее любовь, психически возбуждая и радуя, сама по себе ни к чему не ведет и потому рано или поздно изживает себя. Духовное существо любит иной любовью, к которой неприложимы понятия достижения, разряжения, охлаждения. Любовная работа духовного существа возводит душу к новому и высшему качеству духовной жизни и потому не завершается при удовлетворении первоначального эмоционального позыва, а вводит в область своей работы все более и более глубинные и никогда не исчерпываемые пласты высшей души. Цель любви духовного существа, учил Толстой, есть слияние всех духовных существ в одно, обретение ими общего чувства и сознания жизни в любви и через это слияние – приведение Сына к Отцу.

Животная личность, по учению Толстого, не обладает собственным источником сознавания. Это значит не то, что она действует бессознательно, а то, что она пользуется сознаванием, идущим к ней или через нее от духовного существа, духовного Я. Сам по себе Свет сознания жизни – то, что Толстой в разное время называл "разумением жизни", "разумным сознанием", "разумом сердца" и просто "разумом", – исходит только от духовного Я, которое, собственно говоря, не есть "Я" человека, а есть частица Господа, "Бог свой", посланный от Бога Самого в душу земного человека. Духовное Я несет в себе свет жизни и сознания в силу своей причастности к Богу живому, являющемуся Источником жизни как таковой. Духовное Я светит подлинным светом сознания на животную личность, которая пользуется уже отраженным светом. Свет духовного Я – солнечный, дневной, а животной личности – лунный, ночной. Животная личность воспринимает и себя и все вокруг себя "лунным сознанием", видит все при ночном освещении, "свете без своего источника" ("Воскресение", 2. XXVIII). Отсюда вся ложь и заблуждения людей, не видящих свою жизнь при ярком солнечном свете духовного Я.

Чисто толстовский принцип честного и ясного видения жизни, отделения лжи и самообмана, сам принцип проницательности искренностью, заложенный в установку его художественности и мысли, являет читателю восприятие сознания при ярком дневном свете духовного существа автора. Задача духовного пробуждения человека, по учению Толстого, в том, чтобы внутри себя прорвать завесу животной личности, включить в свою жизнь духовное существо свое и увидеть все ясным взором в подлинном свете. Солнечный свет "Бога своего" нельзя использовать в утилитарных целях, он высвечивает только людские души и дает взгляд, при котором ставятся основные вопросы человеческого бытия, вопросы, на которые душе, освещенной подлинным светом, необходимо знать ответы.

В последний день жизни Анна Аркадьевна все видела "в том пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений". Она постигает природу своих взаимоотношений с Вронским и видит, что изменить их нельзя (7. XXX). Она видит, что "все неправда, все ложь, все обман, все зло!" (7. XXXI). Пробуждение солнечного сознания поначалу всегда трагично. То же, что произошло с Анной в день гибели, произошло и с Вронским в день его неудавшегося самоубийства, когда "все, казавшиеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни, оказались ложными и неприложимыми" (4. XVIII). Все, что есть и что будет, все обесценилось для него, стало бессмысленным или низменным, и он стреляет в себя. И Анна, и Вронский убивают себя от пробуждения света духовного существа в них. Уже в этом можно усмотреть "отмщение Бога".

Пробуждение дневного сознания в Левине также привело его в состояние, близкое к самоубийству. Он увидел, что в жизни присутствует "жестокая насмешка какой-то силы, злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиниться... Надо было прекратить эту зависимость от зла. И было одно средство – смерть" (8. IX). То была "мучительная неправда", разрушаемая трудами жизни его духовного существа. Считается, что Левин "воскрес" (в терминологии учения Толстого), услыхав от мужика, что надо помнить Бога и жить для души. Однако слова эти дали едва заметный толчок движению его разума, в результате чего он лишь "чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое" (8. XII). Затем, в награду за огромную духовную работу, проделанную им, это "новое" открылось его сознанию как "то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразных людей... понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим" (8. XIII). И в старости Лев Николаевич не сказал бы другое. Герой его второго романа на наших глазах вытрудил первоначальное откровение толстовского учения. Не это ли: "Аз воздам"?..

Картина внутренней жизни человека слагается из взаимодействия духовного существа и его животной личности. Однако это взаимодействие по взгядам Толстого не есть противоборство, наподобие света и тьмы или добра и зла. Своехарактерная психофизиологическая ("животная") личность несвободна, задана генетически, этнически, социально, астрологически (если угодно), и прочее. Она, "сама себя утверждая, остается всегда равна сама себе и находится вне власти человека" (28.77)^*). Свободное духовное существо не задано земной жизнью, "отрицает все животные требования" (39.123) животной личности, часто испытывает отвращение к ней, но не отвергает ее самою, непосредственно не подавляет ее, и даже не вступает в прямое столкновение с ней. Сила духовного существа, учит Толстой, направлена не против животной личности, а поперек ее действия, ей перпендикулярно. Действием духовного существа движение внутренней жизни человека отклоняется от вектора движения несвободной животной личности и направляется "по равнодействующей из двух сил" (28.77). Это положение Толстой иллюстрирует в образе лодки, плывущей по реке.

Лодку (человека) несет река (животная личность), гребец в ней (духовное существо) гребет не по течению и не против течения, а поперек течения, к другому берегу. Течение реки непрестанно меняется, по ходу лодки встречаются и разливы, и водовороты, и водопады, она попадает в бурю или садится на мель, тонет и всплывает в мутных или чистых водах реки, но все это не самоцельно, а служебно, все это составляет лишь поприще жизнедеятельности гребца, у которого своя задача: переплыть эту столь причудливо текущую реку и высадиться на другом ее берегу. Воды реки – не зло, а необходимое условие работы гребца, духовной работы человека. Зла в личной и вселенской духовной жизни, по сути, нет. Иное дело в общественно-государственной и общедуховной жизни людей.

Во второй и роковой приезд Нехлюдова к тетушкам "животный человек властвовал в нем и совершенно задавил духовного человека" (1. XIV) Отчего это? "И вся страшная перемена – объясняет Толстой – совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим" (1. XIII). В отличие от иных религиозных учителей Лев Толстой никогда не говорил "верьте мне" или "верьте всем", а призывал всегда "верить себе", исключительно голосу духовного существа в себе. "Никакой веры у меня нет, – говорит Нехлюдову старик-сектант, – поэтому я, никому не верю, окромя себя" (3. XXI). Таково же и "вероисповедание" Толстого. "Веря себе, – объясняет он в "Воскресении" – всякий вопрос надо решать всегда не в пользу животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, все уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу животного я" (1. XIII).

Отсюда следует, что коллективная жизнь людей управляется "всегда" движениями жизни животной личности и обслуживает ее, а не его. Так что духовному существу отдельного человека приходится иметь дело не только со своей животной личностью, но и с всесильной коллективной животной личностью, абсолютно властвующей в мире "сочных, сильных, не сомневающихся людей" ("Анна Каренина", 5. XXV).

Противостояние такого рода уже отчетливо напоминает противостояние добра и зла или света и тьмы. Недаром Толстой еще в "Анне Карениной" писал о тяге к общественной деятельности, как о недостатке "силы жизни" сердца, духовной жизни (3. I). Каренин знал, что люди будут активно ненавидеть его "за то, что он постыдно отвратительно несчастлив. Он знал, что за это, за то самое, что сердце его истерзано, они будут безжалостны к нему", как стая собак (5. XXI). Накал этого места романа таков, что не оставляет сомнения в позиции Толстого.

"Воскресение" – роман о победе, даже торжестве духовного Я в жизни. Несмотря на некоторые аккорды финала, «Анна Каренина» есть роман о поражении духовного Я в жизни, подвластной "злому духу" животной личности – как своей собственной, так и общей, коллективной. "Мне отмщение", надо думать, положено за поражение духовного Я в жизни героев. "Аз воздам" тут звучит глуше и по видимости имеет в виду Левина и его супружескую жизнь. Учтем, однако, что для этого поражения (или этой победы) духовного Я нужно, чтобы оно как-то заметно проявило себя в жизни. В той мере, в какой "Анна Каренина" есть роман о проблемах духовной жизни, эпиграф романа имеет отношение к тем героям, жизнь которых пусть ненадолго, но осветилась солнечным светом от «бога своего».

В "Воскресении" духовное существо проявляется и оживает в трудных, не совсем обычных обстоятельствах, но все же в повседневном течении жизни героев. В "Войне и мире" и "Анне Карениной" духовное существо проявляется получудесным образом и в самых исключительных ситуациях жизни героев. Это князь Андрей после смертельного ранения и Пьер после испытания расстрелом в плену^*). Это Анна, Каренин, Вронский у постели прощающейся с жизнью Анны. В сцене этой действуют уже не люди, а "высшие существа", как говорил о ее участниках Ф. М. Достоевский. Если "Анна Каренина" есть роман о духовной жизни, то глава XVII четвертой части его есть смысловой узел романа и его вершина, к которой и от которой все в нем движется. Понять это место – значит понять замысел Льва Николаевича.

Исследователям Толстого хорошо известно, что в самом начале работы над романом Каренин был представлен кротким, наивным, добродушным человеком, который, по одной из рукописей, имел "несчастье носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности"^*). Таким образом, вначале Толстой создавал максимально выгодные условия для проявления духовного существа в герое. Это облегчало, но и обедняло задачу писателя, и потому он преобразил героя, придав его натуре такую жесткую установку, которая не давала и, казалось бы, не могла дать ход даже проблескам света духовного существа в нем. Но и такое, прочно запертое в рамках каренинской животной личности духовное существо вдруг все же прорвалось в нем, и он из "жалкого существа" был "вознесен на внушающую подобострастие высоту" (4. XVIII).

Вершина романа, глава XVII четвертой части, открывается указанием на то, что Алексей Александрович перед получением телеграммы от Анны с досадой вспоминал слова Долли о христианском прощении, считая, что они совершенно неприложимы в его случае. Все, что произошло в его душе потом, было неожиданно, ничем не подготовлено и обстоятельствами жизни не мотивировано. Скорее, наоборот.

Входя в свой дом, Каренин почти сознательно желал смерти жены и даже огорчился, узнав, что она все еще не умерла. Но он сам "не знал своего сердца". Сначала он при виде слез Вронского "почувствовал прилив того душевного расстройства", которого он в себе стыдился и которое негласно давало знать о духовном существе в нем. Через несколько минут, у постели умирающей жены, завеса животной личности вдруг прорвалась и рухнула, духовное существо вошло в жизнь, завладело им и превратило его в "высшее существо".

"Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь хотел следовать (!), предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу. Он стоял на коленях и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок".

С Алексеем Александровичем произошло то, что Толстой в романе с горькой иронией назвал "случайностью" и что в учении Толстого называется "воплощением" духовного Я в земную жизнь. Нехлюдов и близко не подходил к такому состоянию; да и Толстой в последней фразе романа не предрекает его ему. До Каренина на такую высоту вставал у Толстого только князь Андрей, и то когда он выходил из течения реки земной жизни. Каренин в таком состоянии продолжал жить и активно действовать – не час и не два, а два месяца. И это не был надрыв или выспреннее самолюбование. Он не только простил жену и Вронского, но и всем сердцем, как свою, полюбил их дочку, которая "наверно, умерла бы, если бы он о ней не позаботился" (4. XIX). Читая это, чувствуешь, что Толстой сам поражается тайной духовного существа в человеке. Быть может, трагический образ неземного, одинокого и терзаемого людьми Каренина в четвертой части романа – абсолютный пик религиозно-художественного творчества Льва Толстого.

История, рассказанная нам Толстым, не история адюльтера и развода, которая в бесчисленных вариантах встречается на каждом шагу и завершается более или менее "благополучно". Основное действие романа только включено в течение обычной жизни, но совершается не в ней. История Каренина и Анны – это общечеловеческая и сверхчеловеческая история воскресения и гибели духовного существа в душах людей. В ней урок и вопрос, который Толстой задал сам себе и Господу.

Н. Н. Страхов говорил о продуктивности взгляда на художество Толстого с точки зрения его учения. "И наоборот, – продолжает Н. Н. Страхов свою мысль, – чтобы точно понять направление и дух его последних поучений, мы можем и должны обращаться к его чисто художественным созданиям, где этот дух раскрывается еще спокойно, еще без порыва и волнения, и потому высказывается часто с великой тонкостью и правдой, хотя прежде многие видели в этом только одну роскошь еще неслыханного художества".

В "Анне Карениной" есть нечто, что раскрывается только от учения Толстого. Но есть и то, что по определенным причинам в его учении почти не раскрыто, не разработано, отодвинуто на периферию, но что несомненно обогатило бы его.

Устами героини своего романа Толстой сказал о двух "я" в человеке намного раньше, чем вышел к людям с проповедью. "Не удивляйся на меня, – объясняет Анна себе, мужу, читателю то, что с ней произошло во время болезни. – Я все та же... Но во мне есть другая, я ее боюсь – она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся".

Та, которая "полюбила того" и хотела возненавидеть мужа, – животная личность Анны. Но "та не я"; настоящее "я" Анны – ее духовное Я. Так можно понять, прикладывая к героине схему учения Толстого о человеке. Однако из слов Анны мы узнаем, что она "теперь" такая, какая была "прежде", до встречи с Вронским, до того, как страсть к жизни ее животной личности завладела всей ее душой. "Я все та же..." – говорит она мужу, и только он способен понять ее.

Они поженились, не любя друг друга. То была "ошибка", как говорил Стива Облонский. В результате этой "ужасной ошибки" (4. XXI) она полюбила Вронского. Это, как говорит Стива, "факт". Но было, оказывается, в их супружеской жизни что-то, что неизвестно Стиве и что незаметно читателю канонического текста романа. Только в сцене у постели Анны мы узнаем, что Каренин "всю жизнь свою хотел следовать" идеалам Нагорной проповеди. Раньше Толстой нам об этом не поведал, как не поведал и о том, о чем, по-видимому, и нельзя было рассказать: об их сокрытой (даже для них самих), но тем не менее состоявшейся духовной связи, об уже бывшей "прежде" связи духовных существ в их душах. В супружеских отношениях Карениных была не только фальшь (которую отметила Долли) от антагонизма их животных личностей, но была на глубинном уровне и свитость их духовных существ. Сам Каренин "не знал своего сердца", но за него жена знала сердце его, знала в силу сокрытой от всех духовной свитости их.

"Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска... Вы оттого говорите, что он не простит, что вы не знаете его. Никто не знал (!). Одна я, и то мне тяжело стало (!). Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого... Теперь я понимаю, и все понимаю, я все вижу". И еще: "Он святой".

Духовное Я "воскресло" в Анне, но не так, как духовное Я воскресало в Нехлюдове. Духовное воскрешение Анны особого рода, о котором почти не говорится в религиозных трудах старца Толстого. Это воскресение именно супружеской (и шире – семейной: глаза у сына Сережи "точно такие же"!) одухотворенности, сплоченности их "духовных существ", существовавшей "прежде", но поруганной оттого, что – как теперь понимает Анна – ей "тяжело стало"...

Сцену, которую мы разбираем, часто называют "сценой прощения" (Карениным Вронского и Анны). Но это прежде всего и более всего сцена, в которой обнаруживается метафизическая (и даже мистическая) связь душ супругов Карениных. Такая связь обеспечивается не таинством брака и не восторгом влюбленности, а неприметно наживаемой свитостью "высших существ" в душах мужа и жены. Никогда не знаешь, состоялась эта связь или нет. Наступает момент, и она, как в романе Толстого, обнаруживается в супружеской жизни. Или так никогда не обнаруживается. Или вдруг обнаружится, что связи этой не было и нет.

Речь в романе Льва Толстого идет не о взаимоотношениях полов, не о моральных проблемах брака и развода, а о духовном сопутстве в супружестве. Брак сам по себе, сколь бы счастлив он ни был и сколь долго ни продолжался, еще не обеспечивает взаимной сплоченности духовных существ мужа и жены. Дело это решается на небесах и не сразу. В отличие от животных личностей духовные существа свободны. Их нельзя совместным житием принудить быть вместе. Единение духовных существ само по себе обладает мистической ценностью, есть одна из основ личной духовной жизни и одно из высших достояний человека как такового.

Судя по всему, супруги Каренины не давали себе отчета, что они связаны таким образом. Но вот духовная сплоченность их обнаружила себя, вошла в сознание, стала "фактом". В явленном духовном единении супругов есть, как любил говорить Толстой, "рука Хозяина", которую каждый из них ощущает по той могучей метапсихической силе взаимной ответственности, которая держит души вместе и не отпускает друг от друга. И Анна, и Каренин в минуту откровения любви своих духовных существ вполне узнали эту силу в себе. Но наперекор ей вскоре разрушили ту сплоченность, которую духовные существа образовали в них и ими. Что совсем не только их личное дело. В сплоченности, которую они посмели разрушить, присутствует Бог. Так учат многие религиозные учителя, так учил и Лев Толстой. Тут не вина прелюбодеяния, не супружеская измена и не измена морали, а измена ясно заявленным требованиям их духовных существ, измена Богу, духовная измена; и следовательно, нарушение Замысла Бога на человека. Ясно – за что им отмщение Бога, "Мне отмщение".

Самая возвышенная земная любовь может стать порочной, когда в ней исключено участие духовных существ. Такова любовь Анны и Вронского. Из сцены самоубийства Вронского ясно, что проявление света духовного существа совершенно непосильно его душе. Вронский способен жить и достойно живет только при лунном свете сознания. Духовное существо Анны Карениной не может входить в какую-либо новую супружескую связанность по другой причине. В душе человеческой много разных свободных мест, так или иначе заполняемых в жизни и вновь освобождаемых. Но место, предназначенное для другого духовного существа, в душе человека только одно. И место это занято в душе Анны. Супружеская духовная свитость возможна в жизни только раз. Что хорошо знал Левин (2. XII). Что интуитивно знает каждый душевно здоровый юноша и каждая чистая душою девушка, которые прежде всякого опыта любви убеждены, что любить в целой жизни должно один раз, и мечтают только о такой любви. Единобрачие – закон супружеской личной духовной жизни, в который нельзя разлюбить и полюбить другого. Не будь духовной свитости Каренина и Анны, не было бы, возможно, и вины Анны перед Ним, не было бы и "Мне отмщения". Но не было бы, в таком случае, и романа Толстого.

Анна поставлена автором в безвыходную ситуацию жизни. Ее духовное существо связано с мужем, но ее животная личность с всею страстью невостребованной любви замкнуто на "другом Алексее", Алексее Вронском. Мало того, облик животной личности мужа с некоторых пор стал отвратителен для нее. Муж мертвит ее земную личность, а Вронский ее эмоционально оживляет. Но с ним не может быть духовной свитости, а с мужем она завязана в такой узел, развязать который не дано человеку. Эта крайняя ситуация необходима Толстому потому, что она наиболее ярко высвечивает трагедию изначальной раздвоенности, заложенной во внутренней жизни человека.

Символический образ этой трагедии и этой раздвоенности дан Толстым в одной короткой фразе все той же главы XII четвертой части романа. Анна говорит мужу, что в ней два "я", что она вот-вот умрет, что ждет от него прощения, что он "слишком хорош" (то же самое говорит Наташа об умирающем князе Андрее), и в эту высочайшую минуту в его и ее жизни "она держала горячей рукой его руку, другою отталкивала его"! Слова эти просятся в эпиграф к роману.

Мы знаем, что, по учению Толстого, духовное существо не противоборствует с животной личностью. Не противоборствуют они и в душе Анны. Но духовная любовь к мужу тянет ее духовное существо в одну сторону, а любовь к Вронскому – совсем в другую. И получается, что духовное существо и животная личность разрывают душу Анны. Она знает, что она "хуже, чем погибла... Я – как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще не кончено... и кончится страшно... Я чувствую, что лечу головой вниз в какую-то пропасть, но не должна спасаться. И не могу" (4. XXI).

Трагедия Анны Карениной, по сути дела, содержится в самой структуре человеческой души, в которой вместе обитают "два человека", способные тянуть в противоположные стороны. Трагедия Анны есть предельное выражение трагедии, исходно присущей жизни человека как таковой. "Серьезность Вашего тона просто страшна, – писал Н. Н. Страхов Толстому в марте 1877 года, – такого серьезного романа еще не было на свете".

Анна говорила, что не должна спасаться, она сама и не спасалась. Страсть Вронского в пылкую минуту сообщилась ей, и она, "бледнея все более и более", сдалась ему. "Все-таки, – говорит она, – что-то ужасное есть в этом (в ее и Вронского любви. – И. М.) после всего, что было", то есть после того, как все они побывали "высшими существами". "Любовь наша, – отвечает ей Вронский, – если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то ужасное" (4. XXIII). Вронский, не понимая, полушутит. Но его устами Толстой говорит жуткую правду. Вспомним, что и Нехлюдову перед соблазнением было жалко беззащитную Катюшу, "но, странное дело, эта жалость только усиливала вожделение к ней" (1. XVII).

Толстой не пожелал оставлять себя и читателя в ужасе перед так устроенной жизнью. В противовес безвыходно трагической ситуации Анны, он создает другую ситуацию жизни, ситуацию Кити и Левина, в которой выполнены все предварительные условия для полноценной и гармоничной супружеской жизни.

Судьба Кити устроена автором так, что прежде, чем стать женой Левина, она испытала (все с тем же Вронским!) и в полной мере изжила в себе то могучее прельщение животной личности, которое погубило Анну. Мало того, в ней после этого (но до замужества) сама собою пробудилась духовная жизнь. И этого мало – она сама, без участия мужа и до него, постигла, как трудно "удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться", и даже "почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она жила" (1. XXX). С такой духовной зрелостью и имея мужем Левина, нечего страшиться участи Анны. Это – удача для Кити и Левина, "случайность" в жизни, но ведь не правило ее. Удача жизни этих героев нужна автору во многих отношениях. И не в последнюю очередь для того, чтобы не в полной безнадежности вывести на просторы романа те грозные злые силы, которые губят Анну и ее мужа.

В духовной биографии Каренина и Анны Толстой незаметно обошел только один пункт: как произошло "воскресение" супружеского духовного существа Анны. В романе мы надолго расстаемся с ней в тот момент, когда она сообщает мужу, что родит, и думает: "…разве может человек с такими мутными глазами, с этим самодовольным спокойствием чувствовать что-нибудь?" (4. IV) В следующий раз мы вместе с Карениным видим "глаза ее, которые смотрели на него с такой умиленной и восторженной нежностью, какой он никогда не видел в ней". У постели жены Алексей Александрович стал "высшим существом" не сам по себе, а под прямым воздействием того, что неведомо как произошло в душе его жены. Ее состояние сообщилось ему по каналу духовной связи, существовавшему только для них двоих; и дало им двоим высочайшее благо. "Она обняла его плешивую голову, подвинулась к нему и с вызывающей гордостью подняла глаза к небу (!).

- Вот он, я знала. Теперь прощайте все, прощайте!" (4. XVII).

Он и она – один и тот же гребец, слитый из духовных существ мужа и жены; они заодно гребут в одном направлении, но сидят в разных лодках и даже в разных водах реки. Ни в какой из этих лодок ни на минуту нельзя перестать грести – иначе они унесутся друг от друга по своим течениям. Воскресение духовного существа Анны, объясняет Толстой, было произведено ощущением близости смерти, и как только опасность миновала, Каренин заметил, что она тяготится им (см. 4. XIX). Вскоре она скажет Вронскому: "Да, ты овладел мною, и я твоя" (4. XXIII).

Анна подняла свою душу и душу мужа на недосягаемую духовную высоту, на которой он мог держаться только вместе с ней, и затем пожелала "быть избавленной от его постылого присутствия" (4. XX). Каренину предстоит выдержать поругание духа в себе. Его сила ответственности за судьбу их общей супружеской одушевленности такова, что он готов снести все. Не Анна должна была "спасаться", это мог и должен был сделать за нее муж. Каренин отчетливо понимал это, но не смог и не сделал. Почему?

"Благой духовной силе" в душе Каренина противостоит "другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью" (4. XIX). Он сознавал "могущество этой грубой таинственной силы", которая вразрез духовному существу подымала в его душе "чувство злобы, разрушившее его спокойствие и всю заслугу его подвига". Каренин "чувствовал себя бессильным; он знал вперед, что все против него и что его не допустят сделать то, что казалось ему так естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им кажется должным". Силу, о которой говорит Толстой, его герой замечал в глазах всех, кто знал о его положении, и "в глазах адвоката и теперь в глазах лакея. Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемой радостью спрашивали об ее здоровье" (4. XIX).

В штрихах этих узнается некоторая вневременная человеческая сила, низменная, агрессивная и злорадная – та, которая с радостью губит всякие движения жизни духовного существа. Толстой сам в ужасе перед этой метафизической силой, силой совокупной животной личности, которая правит в мире людей и которая, как это объяснено в "В чем моя вера", есть главное зло этого мира. Выход духовного существа в нашу жизнь, благодаря этой силе, становится делом отнюдь не безопасным. Дневной свет духовного существа светит в мир героев романа из тяжелых туч, не может пробиться сквозь них, а, когда пробивается на мгновение, то тотчас гасится "злым духом" коллективной животной личности. Не будь линии Левина и Кити, и роман Толстого создавал бы впечатление бессилия духовного существа и невозможности его выживания в этом мире.

Каренин, как и Анна, в результате оказался "для самого себя в безвыходном положении"; он не мог примирить то, что было, когда духовное существо овладело им, с тем, что стало, когда "как бы в награду за все это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый" (5. XXI). Кончилось тем, что "в особенности его прошение, никому не нужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом и раскаянием" (5. XXV).

Вот так. Духовное существо, конечно, не может погибнуть, но может оказаться в плену и замереть. У Каренина, как и у Анны, как и у самого Толстого в то время, "винт свинтился" (7. XXX).

Тема "злой, грубой и таинственной силы" в романе с точки зрения духовной биографии Льва Толстого предельно значима. Во времена завершения "Анны Карениной" Толстой, как рассказано в "Исповеди", видел, "что жизнь есть бессмыслица, суета и зло и что лучше не жить. Я не мог не знать этого и, когда узнал, не мог закрыть на это глаза" (23.29). Солнечный свет духовного Я Толстого прежде всего осветил то, что человеческая жизнь есть Царство животной личности, власть ее могущественной грубой силы. В душах людей живут отблески духовного Я, но выдержать прямое явление духовного Я в условиях Царства животной личности человеку, вообще говоря, непосильно. Состояние души и мысли Льва Николаевича накануне духовного перелома ставило глобальный вопрос, ответ на который через несколько лет был найден и зафиксирован в проповеди Толстого, где, как мы знаем, он крушил Царство животной личности (везде, где только он видел его проявления) и полагал заменить его новым Царством, основанным исключительно на проявлениях жизни и сознания духовного существа в людях.