Путь восхождения

Ценно не только то, что человек хорош и умен, но, конечно, еще ценнее, если он в процессе жизни становится лучше и умнее. Не умнеющий умный глупеет. Не становящийся лучше хороший человек постепенно оскудевает, вырождается душою. Вот факт повседневной жизни.

Но для Толстого такого рода факты выражают более, чем законы и тенденции развития души. Тут он видел высший Закон жизни, Волю и Замысел Бога на человека, то есть то, что одно только и может служить основанием религиозного учения о человеческой жизни.

«Различие христианского от языческого учения добра в том, что языческое учение есть учение конечного, христианское же — бесконечного совершенства. (...) Достижение высшей добродетели по языческому учению возможно, и всякая ступень достижения имеет свое относительное значение: чем выше ступень, тем больше достоинства, так что люди с языческой точки зрения разделяются на добродетельных и недобродетельных, на более или менее добродетельных. По христианскому же учению, выставившему идеал бесконечного совершенства, деления этого быть не может. Не может быть и ступеней высших и низших. По христианскому учению, указавшему бесконечность совершенства, все ступени равны между собой по отношению к бесконечному идеалу. Различие достоинства в язычестве состоит в той ступени, которая достигнута человеком; в христианстве достоинство состоит только в процессе достижения, в большей или меньшей скорости движения» (29,60)

Если достигнуть идеала совершенства нельзя, то, по-видимому, есть какие-то силы, которые не допускают этого, значит что-то в мире противится движению к совершенству. По этой причине сохранение праведности в иных случаях требует затраты куда большей душевной энергии на самопреодоление, нежели та, которая идет на начальные движения непросветленной души. Отец Сергий находится в постоянной борьбе, важность которой ничуть не меньше от того, что эта борьба порою ведется не за новую ступень совершенства, а за сохранение достигнутой. Святые люди ежедневно встречают, надо полагать, множество непредвиденных препятствий, искушений, обольщений, соблазнов житейской реальности, труд преодоления которых с любой точки зрения несомненно не менее достоин, чем какая-то другая внутренняя работа.

Чем духовнее и нравственно выше человек, тем, как правило, сильнее встречный ветер мирского противодействия ему. Праведник часто неподвижен от того, что идет на встречный ветер, тоща как начальное движение роста всегда находит попутную струю и опирается на нее. Духовную неподвижность вообще нельзя понимать как не-рост, а как анти-рост, то есть как душевное движение противодействия ускорению движения «к бесконечному идеалу» — усилие остановки дыхания жизни, стремление самой души к застою, равновесию, статичности, а не просто отсутствие продвижения от одной низшей ступени к другой, высшей.

Найдется немало людей прагматичных и бездуховных, которым идея роста придется по вкусу — в ней есть и нечто соблазняющее.

«Человек должен всегда стремиться к тому, чтобы преодолеть свои границы. Как только он останавливается в своих стремлениях, он опускается ниже человеческого уровня и становится полуживотным (...) Движение — это все. Необходимо быть постоянно в движении, потому что мир — зло (...) Нам нужны свободные люди, которые Бога чувствуют в себе самих... Я разрушаю догмат об искуплении человека муками и смертью Христа и основываю новый догмат об искуплении человека жизнью и активностью...». Конечно, это не Толстой. Но все же — близкий ему человек? Так вот, слова эти принадлежат Адольфу Гитлеру.

Еще одно соображение, приходящее на ум при первом знакомстве с учением роста.

Мы различили понятия духовного и естественного пути жизни. Быть на духовном (тем более на свободном) пути жизни значит, кроме прочего, достигать все большего и большего сознания истины. На духовном пути жизни истина становится двигателем роста. Иначе на естественном пути жизни, ростом которого движет сила душевных противоречий, создаваемых самой жизнью.

Не истина движет ростом невоскресшего, пробуждающегося человека, а скорее уж отсутствие ее. Не видя этого, легко перевернуть многие бесспорные нравственные представления; достаточно приложить стратегическое орудие духовного пути жизни к тактическим проблемам естественного пути жизни, и для человека не будет греховного действия, нравственного падения, а будет только неопределенное греховное состояние душевной неподвижности или суетности. Хитрость в том, что человеку, выходит, совсем не обязательно делать какие-то особые нравственные усилия, а вполне достаточно «быть в росте», то есть уловив подходящий момент, подталкивать себя. Это легко, приятно и, мало того, глушит совесть — любой человек в любой момент может не только оправдать себя (я расту), но и счесть себя выше, достойнее кого угодно, даже самого святого из святых (он неподвижен). Столь неопределенно и расширительно толкуемая идея роста не менее других знаменитых идей выгодна, привлекательна для целей самообмана.

Идеал бесконечного совершенства играет в учении Толстого роль маршевого двигателя роста, а не действительной цели движения жизни. В этой жизни, учил Толстой, творится жизнь иная, так что итог нашего земного существования вне его — в существовании посмертном. И потому результат всего Пути жизни — пророст и укоренение в ином существовании.

Сеятель сеет семена, и те гибнут или в некоторый момент оживают, воскресают, дают росток и прорастают. Сеятель — Бог; семена — мы с вами; почва, куда высевает Бог, — наше земное существование; семя ожившее — духовное рождение. По такому взгляду вся жизнь делится на две части: до и после духовного рождения, а весь Путь жизни — на две дистанции: естественный путь и духовный путь жизни, каждый из которых имеет свою особую стратегию роста. Поэтому нельзя сравнивать достоинства этих двух различных состояний жизни. Нельзя спрашивать: что достойнее — зерно проросшее или непроросшее? Можно говорить о сравнительном достоинстве двух «живых» семян и двух непроросших, но не сравнивать те и другие.

Есть рост естественного и есть рост духовного пути жизни, и ни смешивать их, ни сравнивать их нельзя. Нельзя человека, стремящегося по всевластной душевной потребности строго исполнять заповеди, сопоставлять с казнимым злодеем, как бы громко и искренне он ни раскаивался в содеянном. Можно указать на то, что злодей этот стал нравственно выше добропорядочного, но самодовольного обывателя, однако его предсмертный нравственный рост — рост естественного пути жизни и его нельзя смешивать с состоянием жизни духовной.

Впрочем, Евангелие рассказывает не о раскаивающемся в содеянных злодеяниях преступнике, а о человеке, который, живя грешником, на кресте уверовал в Христа-Бога, то есть повествует о вероисповедальном перевороте в его сознании. И Толстой говорит не о раскаивающемся бандите, а о признанном преступником человеке, который сам, будучи распят на кресте, пожалел, полюбил другого распятого — Иисуса. Это, безусловно, мощный духовный акт, мощный пророст, как бы акт свободного пути жизни, и потому толстовская оценка роста души кающегося разбойника понятна.

Другое дело, как сравнивать скорости роста. Нужно ли? Возможно ли? Но даже не говоря об этом, как, скажем, можно сопоставить рост отрока и духовно зрелого мужа? Это два различных состояния, которые рядом ставить нельзя. Для такого сравнения у нас нет и быть не может никаких критериев, и мы ничего не можем сказать про духовное достоинство их относительно друг друга.

Рост естественного и рост духовного пути жизни различны не только по стратегии, но и по целям. Цель естественного пути жизни — духовное рождение. Цель же духовного (точнее свободного) пути жизни (и только в этом смысле всего Пути жизни и роста вообще) — пророст из этого в иное существование. Такова делящая жизнь на две части схема, которой мы и придерживались в предыдущей статье. Схема эта основана на том, что в каждом из нас исходно заложено семя Божье, и все различие в нас и нашем ходе жизни обусловлено по большей части той почвой, куда высеяно зерно и условиями его оживления и произрастания. И потому, улучшая эти условия, взрыхляя и удобряя почву, можно добиться всхода любого зерна, духовного воскресения любого человека — надо только умело оросить, найти нужные орудия и начать возделывать почву. Собственно, на этом взгляде было основано убеждение Толстого в возможности реального осуществления Царства Божия на земле — общая иллюзия XIX столетия и особенно русской культурной жизни 80-х годов.

В 90-х годах взгляд Толстого изменился. Он понял, что осуществление Царства Божьего на земле — цель идеальная, которая если и будет когда достигнута, то никак не «воскресением» всех и каждого или хотя бы большинства людей. Неуспешный опыт своей проповеди заставил Толстого признать, что Царство Божие на земле может быть достигнуто только при пассивном участии большинства. В человеческом обществе, учил Толстой, всегда есть из века в век в среднем увеличивающийся процент потенциально живых людей, способных активно совершить рост и достигнуть точки рождения духом. Таких людей еще не много (Толстой тогда определял по глазам детей: процента два), пусть их становится все больше и больше, но они никогда так и не станут большинством (см. 2.2.13).

Таким образом. Толстой вынужден был, хоть и глухо, признать какое-то исходное духовное неравенство людей...

Пройдитесь по улицам большого города, заглядывая в глаза людям, и вы через пять или двадцать пять минут непременно встретите того, в котором нет и тени духовной жизни. Попадая в общество, сплошь состоящее из таких людей, испытываешь своего рода страх от гнетущего ощущения бессилия духа. Хотим мы того или нет, но везде и всегда есть люди, которые пришли только сюда, обречены только на земное существование. Не по недостатку вдумчивости или воображения, или другому душевному недугу, а по самому своему чувству жизни они достоверно знают, душою ведают, что никакого другого, кроме этого, существования для них нет. Они могут быть хищными или безобидными, даже добрыми людьми — неважно, важно, что они есть, что есть люди, про которых никак нельзя сказать, что они «семя», в которых собственно нечему прорастать. Конечно, говоря так, можно ошибиться в каждом конкретном случае, но вообще не признать этого нельзя. Значит, сам по себе человек, по одной лишь принадлежности к человечеству, не семя; значит, семя, прежде чем прорасти, само творится, образуется в процессе человеческой жизни. При таком взгляде Путь жизни разделяется уже не на две дистанции.

«Человечество и каждый человек переходит от одной поры к другой, следующей, — писал Толстой в конце жизни (1909 год), — от зимы к весне, сначала ручьи, верба, трава, береза и дуб пробрался, а вот цветы, а вот и плод...» (52, 62). В единичной человеческой жизни могут быть периоды цветения и оплодотворения, завязи плода и его созревания, отпадения плода и оживания семени, его пророста, выхода на поверхность и укоренения. Так что надо говорить не об одном, а о последовательном ряде рождений:

рождении цветка, рождении плода (завязи), рождении автономной жизни плода (его отпадении), рождении и оживлении семени, рождении ростка и выходе его к солнцу, к другому источнику питания, на поверхность.

Каждое из этих рождений не менее важно, чем другое, и каждая точка на любой стадии развития не менее достойна, чем любая другая. В каждой из точек рождения, на каждом переломе Пути жизни можно не родиться и в любой точке развития можно остановиться, завязнуть или вообще сойти с Пути в тупик, к следующему рождению не ведущий.

Человека можно рассматривать как носителя семени и как само семя, высеваемое Богом в мир. На человека можно смотреть как на носителя процесса плодо- и семятворения и как на сам процесс. По учению Толстого, человек не столько рабочий, сколько работа или даже орудие работы. Только в этом смысле он есть сосоздатель и плода, и семени плода, и новой, иной жизни этого семени. Прежде всего человек есть Путь, а потом уже идущий по Пути.

Путь этот из одной Обители, как любил говорить Толстой, в другую, т. е. из предшествующего существования в существование последующее. Переходит или не переходит человек сам, и когда переходит, и когда не переходит — вопросы для Толстого не первой важности, главное для него то, что человек переносит некоторую духовную сущность или, вернее, некоторая духовная сущность переносится человеком (как орудием или процессом) из одной Обители в другую. Не Бог работает на человека и не человек для Бога, а Бог работает человеком, т. е. человек — самостоятельно валящий труд Бога и Его орудие, самодвижущая личностная лопата Бога, имеющая призвание быть работой и исполнять предписанную Им работу, не думая ни о последствиях, ни о личном переходе-спасении.

Человеком Бог творит Пути Свои, человек есть не носитель, а носильщик Бога и вместе с тем сам процесс ношения. Но в его воле (хотя и вполне ли?) нести или не нести, быть носильщиком однократного или многократного использования, или быть или не быть носильщиком. Человек — процесс, но процесс самовластный. Его можно уподобить течению или волне, но такой волне, которая может держать корабль, а может потопить его или выбросить на берег, и такому течению, которому отчасти дано самому выбирать, куда течь, во власти которого течь быстрее или медленнее, превращаться ли в пруд, болото или струю, ручей, водопад или уйти в песок.

Все в здешнем мире создано исключительно для блага и во благо дела ношения, а не для приятности и облегчения носильщика, так как легче всего свалить ношу и жить вхолостую. Так что все то или многое из того, что представляется носильщику злом, есть добро для ноши, либо есть сам процесс ношения, либо возникает в результате нежелания носильщика нести.

Если есть Отец — Сеятель, сын — семя и то, куда высевается, — плоть, то человек — высеянное на плоти семя Бога. Если есть Отец — Хозяин ноши, сын — одновременно и ноша хозяйская и носильщик, то человек — сам Путь Божий и Его носильщик, способный вступать на Пути в самые различные отношения сродства и отчуждения со своей ношей. В первом случае человек — готовый светильник, который надобно только зажечь, во втором человек — лишь разрозненные части светильника, который надо в строгой последовательности собрать, заправить горючим, зажечь и обеспечить его независимое горение. Смысл жизни для человека как семени Бога — одухотворение, возгорание. Смысл жизни человека, понимаемого как Путь (или — носильщиком у Бога), — в самом прохождении Пути, в безостановочном движении по нему, в совершении, самосозидании, самотворении, прокладывании Пути восхождения своей жизни; что с позиции такого учения и означает творить самого себя.

Разумеется, человек сам не способен определить Путь свой, он только способен идти или сойти с него. Сам же Путь, его план — его этапы, вехи, повороты, подъемы — должен быть задан^*), хотя и не столь жестко, как природой задается план возникновения новой яблони из яблони старой. Более или менее жестко размечен от возраста к возрасту и график движения Пути, по которому человек должен следовать. Конечно, каждый имеет свою путевую судьбу, но должный Путь восхождения — един для всех. Задача наша в том, чтобы узнать этот нормативный Путь.

Путевая судьба каждого имеет свой собственный рисунок, и можно полагать, что проект его существует до того, как мы пришли в эту жизнь. Действительно, ты и Путь, и идущий (несущий) по Пути. Сам Путь задан, надо только проложить его в соответствии с общим планом. Но' поскольку Путь этот — ты сам, то прокладывает человек самого себя — того самого себя, которым ты должен стать и который, выходит, в качестве образа уже есть (отсюда понятие «воплощение»). Можно, значит, знать этот свой осуществляемый образ. Толстой, как мы видели, еще в середине Пути своей жизни смог даже изобразить его в «Войне и мире».

Смысл жизни человека — в путевом прокладывании самого себя. Отсюда самый важный момент жизни это момент настоящего, в котором только и прокладывается Путь, и самое важное дело то, которое делается сейчас, и самый нужный человек — с которым сейчас находишься в общении. Так утверждала толстовская «мудрая девица». К этому надо добавить, что самое важное для человека рождение — то, к которому он ныне движется, растет, идет по Пути.

С точки зрения представлений, изложенных в предыдущей статье, жизнь человека в одухотворении его, процессе бесконечном. По этому воззрению должная кривая Пути жизни человека есть парабола, бесконечно стремящаяся к своей асимптоте, и растет человек в бесконечность к идеальному состоянию совершенства, одновременно являющемуся подсобным орудием роста. По воззрению здесь излагаемому, человек растет не в бесконечность и не к идеальному состоянию никогда не достижимого нравственного или духовного совершенства, а к новому на Пути рождению, к некоторой поворотной точке Пути восхождения, после которой жизнь приобретает качественно иное содержание и направление. Оба эти представления о Пути восхождения и росте не конкурирующие. Мы согласуем их в своем месте. Пока что уясним оба взгляда.

Каждый период жизни, каждый возраст имеет позади и впереди себя такие точки перелома, которые могут быть поняты и как завершение утробного развития, и как проявление заданного, просветление уже имеющегося, т. е. могут быть поняты и как рождение, и как повторное возникновение, воскресение. В этом смысле можно говорить о последовательном ряде рождений или воскресений Пути восхождения, ряде, в котором духовное рождение (то, что мы прежде единственно и называли воскресением) есть отнюдь не последняя и, быть может, не центральная переломная точка в жизни.

Весь Путь восхождения идет от рождения к рождению и через рождение. На Пути этом кое-что отживает, но ничто не умирает, напротив, все — воскресает и воскресает, то есть неизменно происходит процесс обратный смерти; и потому как же предположить, что в конце такого пути последовательных воскресений неизбежно произойдет авария, ликвидирующая весь ряд воскресений?..

Чтобы изобразить путевое движение жизни так, как это мы уже делали в векторной притче, нужно не два, а три измерения, и не просто подъем вектора, а движение вектора в плоскости, скачками подымающейся с горизонтального в вертикальное положение.

Вся жизнь человеческая есть рост, и Путь восхождения идет от рождения к рождению. У каждой? периода жизни свой рост (или свой характер роста), и именно рост ведет к путевому рождению. Можно даже сказать, что рост есть такие душевные движения, которые ведут к следующему на Пути скачку жизни, в новую плоскость, на новую кривую путевого движения.

Чтобы выйти на новую кривую Пути восхождения, надо преодолеть инерцию движения настоящего периода Пути, в некотором роде отказаться от себя, вырваться из привычного поля тяготения. Это преодоление тяготения на Пути жизни совершается так же, как и в мире физическом, — увеличением ускорения. Оттого-то, по Толстому, лучший работник для Бога, лучший носильщик Божий не тот, кто свято исполняет все заповеди, законы, обряды, как бы важны они ни были, а тот, кто способен на большее ускорение роста и потому способен нести, прокладывая себя и Путь.

Из всего сказанного ясно, что не только нельзя сопоставлять достоинства роста естественного пути жизни и роста духовного пути жизни, но такое сопоставление неправомерно и в отношении любых двух различных периодов жизни. Так то, что для одного периода полезно и есть признак роста (скажем, пристрастие к поэзии), то для другого безразлично, а для третьего — дурной признак.

В человеческой жизни нет, пожалуй, такого явления, которое можно было бы вполне понять, не приписав его предварительно к тому или иному периоду жизни. Приятно произведение искреннего искусства может быть всегда, но полезно и нужно только в определенный момент жизни. То же самое, надо думать, и в области мысли. Взгляды человека не просто изменяются с опытом и возрастом, они изменяются в соответствии с его путевой судьбой. Особенно это относится к Толстому, у которого кривая Пути жизни делала поворот каждые несколько лет.

Чтобы расчертить Путь восхождения, надо наметить в нем его основные, переломные точки — точки рождения на Пути. Книга эта — о Пути восхождения, в ней, до самого ее конца, мы будем говорить о сущности, значении и проявлении путевых рождений человека. Пока что только назовем их.

Свое второе (вслед за плотским) рождение человек по большей части переживает в отрочестве. Есть время, откуда начинаются внутренние борения, активная жизнь души. В этот момент что-то лопается в душе и она впервые ощущает свою отделенность, единственность и единичность, изо всех сил пытается определить саму себя и жить самостоятельно. Пора цветения ушла, настало время завязаться плоду души. Не все проходят через второе рождение, но и те, кто проходит, переживают его и помнят его по-своему. Плод родился, сознание жизни отрока вдруг просветлело, и в просветлении этом мучительно сознаешь свое одиночество в мире, или, еще более отчетливо, неминуемость грядущей смерти себя и близких, и ощущаешь ужас реальности ее; кому-то памятен ненасыщаемый голод души и ее жажда, кому-то острота страдания от своей душевной оголенности, от грубых прикосновений, от поругания чистоты своей, только что родившейся к самостоятельной жизни души. Но, пожалуй, каждый, прошедший второе рождение, припомнит одно: как душа его прозрела и в прозрении своем увидела Идеал. Если вам знакомо это отроческое состояние переживания Идеала, которым меряется все, которым обуславливаются все ценности и дела жизни, то вы по себе знаете, что такое рождение душою, душевное рождение.

Другую поворотную точку человек проходит скачком лет через пятнадцать. Душевнорожденный мужчина к тридцати годам (женщина раньше) принуждается заново решать свою жизнь. В этот критический момент он ищет не то, как должно жить вообще, не что хорошо и дурно, а как нужно жить именно ему. Наступает момент, когда начинаешь испытывать настоятельную потребность жить, худо ли, бедно ли, но своей, одному себе свойственной жизнью. Пусть хуже, мельче, ниже, менее содержательно, но только не чужой, а своей жизнью. В эти годы смены жизненной позиции рушатся прежние идеалы и идолы, идеи и убеждения, даже вероисповедание, разрушаются и создаются новые семьи, появляются новые друзья и вообще происходит многое такое, чего никак нельзя было ожидать. Тот утробный период развития личности, когда ей необходимо было питание чужими мыслями, вдохновениями, чувствами — кончился, плод отпал, человек становится существом автономным и той или иной ценой стремится понять и осуществить то, что нужно самому себе. Этот момент проявления своего собственного, движущего, личностного самосознания можно назвать третьим, личностным рождением человека.

Конечно, и пройдя ступень личностного рождения, человек не обязательно сразу же становится личностью в ценностном значении этого слова, то есть человеком, самостоятельно думающим и чувствующим, имеющим свои взгляды, свой вкус и свой самобытный облик одушевленности. После личностного рождения человек становится самим собою, лучше или хуже, избирает свой особый путь, пусть даже в нем на первых порах не видно самобытности и сам он схож со многими другими. Как бы там ни было, только с этого момента человек в состоянии ответственно решать проблемы своей и общественной жизни. Только^*) с этого момента человек может стать личностью, и только став личностью (повторим еще и еще раз), человек может, продолжая рост, достигнуть того, что ранее названо духовным рождением, воскресением — четвертым рождением на Пути.

«Человек живой» потому и «живой», что растет, вырастает, всегда находится «в рожениц», в утробном развитии, всегда рождается. Толстой применял это определение в отношении человека, прошедшего через духовное рождение. «Человек живой» для Толстого это человек духовно рожденный и растущий, то есть это человек, все еще находящийся в родовом процессе, растущий к новому рождению, следующему за рождением духовным.

Как после рождения плотского и затем душевного, человека ждет рождение личностное, так же ровно после рождения духовного человек, следуя по Пути, должен двигаться к освобождению активности своего духовного Я, к своей духовной свободе. На кривой Пути восхождения вслед за точкой духовного рождения, когда семя сначала набухло, а потом дало росток, следует точка выхода на свободный путь жизни — момент пятого рождения, которое назовем рождением духовной свободы.

Эта точка выхода на поверхность, к свету является не целью, конечно, г: итогом жизни, желаемым результатом Пути восхождения, что не означает конец Пути и прекращение родовых процессов жизни. Путь духовной свободы бесконечен, и в пределе его — полное самовоплощение, абсолютное осуществление своего образа установления Пути, окончательное проложение духовного Я, то состояние полной свободы от уз тяготения земного существования и его дел, то состояние «уже не человека», которое Толстой для себя осмыслил и изобразил в образе-иконе умирающего князя Андрея. Это воплощение, осуществление, завершение принадлежит уже собственно к иному существованию Птиц Небесных.

Образ древа, как образ Пути жизни, возможно, есть нечто большее, чем простая аллегория. На древе всеобщей земной жизни беспрерывно и одна за другой лопаются почки, цветут и опадают цветы, созревают и падают плоды, гибнут, набухают и прорастают семена, вырастая в другой Обители в новое древо иной жизни. Никому не дано знать, что это за Древо новой жизни, но оно уже есть, заложено и в произрастающем здесь семени его, и в плоде, хранящем семя, и в цветке, из которого пошел плод, и в почке, из которой цветок. Будем надеяться, что хоть некоторые из нас, рождаясь на свет, уже несут в себе образ какого-то иного Древа жизни, свою, особенную Птицу Небесную, которая питается пищей не нашего существования.

От момента плотского рождения и до последней минуты плотской смерти мы насчитали шесть переломных точек рождений или пять расположенных между ними отрезков жизни. Поскольку специальное рассмотрение этих периодов входит в задачу других статей, мы здесь, их назвав, воздержимся от какого-либо обозначения или определения их. Скажем только, что говоря о рождениях и периодах жизни, надо различать перелом сознания (самосознания) человека и перелом самого Пути его жизни.

Хорошо известно, что человек длительное время способен жить жизнью, не соответствующей его изменившемуся сознанию. Это кризисное время родовых схваток между изменением сознания и переломом в кривой Пути всегда мучительно. Плотское рождение длится часы, иногда сутки, душевное — месяцы, редко год—два. Еще длиннее рождения личностное и духовное. Процесс поисков себя и своего может в иных случаях длиться многие годы, в чем вовсе не следует соревноваться и чему, тем более, не следует умиляться. Человеком духовного самосознания Толстой, как мы видели в первой части, стал к сорока годам (1868—1869 годы), но духовное его рождение, как акт перелома Пути жизни, произошло только через 10—15 лет. Таково его родовое время духовного рождения.

Надо сказать, что уже в конце 1878 года Толстой осознал себя духовно свободным, но встал на свободный путь жизни он через четверть века, к концу жизни. Родовое время рождения духовной свободы длилось у него не месяцы и годы, а десятилетия. И это у Толстого с его феноменальной энергией роста... Что же до времени родов Птицы Небесной, то оно, выходя за рамки нашего существования и нашего времени, уже не имеет исчисления.

Плотское рождение человека установлено природой, не требует от самого рождающегося никаких усилий, требует столько времени для рождения, сколько для этого нужно не ему, а природе. О свободе этого рождения можно говорить только как о случае, по которому именно я появился на свет. Душевное же рождение есть по большей части следствие совокупного культурно-исторического действия многих свободных воль, тысячелетняя работа которых только и создает ту духовную атмосферу, вне которой трудно ожидать саморождения души. Для рождения душевного необходима предназначенная мне и на меня направленная свободная воля человечества (народа), но при наличии и соответствующем восприятии ее; душевное рождение отдельного человека, вообще говоря, столь же неизбежно, как и плотское. Правда, душевное рождение требует от молодого человека немалой траты внутренних сил, но трата эта не зависит от его свободного решения или его целенаправленных усилий.

Время душевного рождения определяется соотношением размеров рождающегося плода и свойств того, кто понесет этот плод. Любое рождение — мука, страдание. Желать страдания нельзя (хотя можно понимать их благотворность и необходимость), и потому на Пути, ведущем через рождение, всегда есть силы, стремящиеся остановить его. Не допустить свое плотское или душевное рождение сам человек не может, но он может сам избежать и страдания родов и самого личностного рождения. В этом он свободен. Жить чужой и уже накатанной жизнью легче всего, и при большом желании можно и не послушаться призыва в себе, требующего продолжать Путь.

Таким образом, для рождения личностного требуется столько времени, сколько нужно, чтобы побороть в себе созданный чужими мыслями, чувствами, воображением, образ себя, основанный иногда на самых возвышенных представлениях и уже почти всегда более значительный, чем ты есть на самом деле. Отказ от этого образа себя в себе представляет мучительную задачу, и нередко (особенно, когда с этим образом себя связаны особенные успехи) человек не справляется с ней: убивает себя или сходит с трассы жизни и продолжает безличностное или псевдоличностное существование. И не большая ли часть людей живет так после тридцати? Не исключено, что и оставшиеся желали бы жить так и бессознательно ищут себе помощи. И, конечно, находят ее...

Разумеется, в человечестве всегда есть люди, преодолевшие барьер третьего рождения и продолжающие Путь восхождения к духовному рождению. Духовное рождение требует того и отчасти состоит в том, что называется смирением, оно состоит в личностном самоотречении, в отречении от того самого, что составляло достижение предыдущего рождения. Плод разлагается и погибает, чтобы собой напитать семя и оживить его. И хотя вся жизнь, как писал Толстой, прямо-таки загоняет личность к духовному рождению, человек нередко избегает утрат, мук и превращений его. Если для личностного рождения необходимо только побороть свою душевную лень, отказаться от химер и признать очевидное (все усилия преодоления пассивности), то для духовного рождения требуется победа в борьбе.

Борьба эта начинается в человеке с возникновением отчетливого духовного самосознания. Причем, если вся жизнь готовит человека к духовному рождению в самосознании, то рождение духом, как поворот на Пути жизни, есть почти исключительно личная задача собственной воли. Духовное рождение предполагает уже значительное свободное душевное усилие, усилие сверх того, что так или иначе запрограммировано в человеке, и потому не многим под силу. И все же кое-кто из людей, подошедших к этому порогу, переступают его. Однако духовное рождение (и в сознании и на Пути жизни), еще не означает полный переход в то качество проявления духа, которое Толстой вкладывал в понятие «воскресения».

В любой момент жизни рост человека не должен останавливаться. С первого плотского рождения и до отживания плоти в жизни человека не должно быть момента, когда процесс нового рождения мог бы прекратиться. Мы связали рост и рождение: любая остановка роста равносильна смерти, и нет «рожения» — нет и жизни. Смерть не только неподвижность, но и нерождение. Человек, не двигающийся к новому рождению, сколько бы он ни прогрессировал в других отношениях, — мертв. И это так во всякую пору жизни, на любом отрезке кривой Пути восхождения, и до духовного рождения, и после него.

Люди, не прошедшие душевное рождение, никогда и не знают свою душу, не чувствуют потребности в ней, навсегда остаются существами в высшем значении слова неодушевленными, и в этом смысле мертвыми. Людям этим совершенно неведомо состояние борьбы с самим собою, нравственной борьбы. Отсюда^*) их душевная непробиваемость, окаменелость самосознания правоты, неспособность самому внутренне образовывать себя и ясно чувствовать других людей.

Кому не приходилось сталкиваться с людьми нравственно грубыми, а то и крайне жестокими, которые, к вашему удивлению, вдруг заявляют нравственные требования такой высоты и чистоты, что не под силу и святому. И они не лукавят, не фальшивят — просто не знают вовсе ценности того, о чем говорят, не представляют усилий, необходимых для исполнения тех или других нравственных требований, и потому не чувствуют разницы между ними и с легкостью заявляют высшие требования. Беда, когда такие люди почему-либо набирают силу и занимаются в жизни своей не вещами (как они должны бы), а людьми. Тогда они могут стать бесами, выкидышами из человечества, в которых чувство жизни вырождается в чувство спорта, а сознание своего Я — в косную самоуверенность.

Душевнонерожденные бывают и весьма добрыми людьми. «Есть добрые люди, — заметил как-то Толстой, — которые до такой степени лишены духовной жизни и вследствие этого — понимания духовной жизни других, что они были бы в отчаянии, если бы сознали себя виновниками телесного страдания других, особенно близких людей, но которые с совершенно спокойной совестью наносят самые тяжелые страдания духовной стороне жизни других людей:

ставят их в необходимость тяжелой борьбы, оскорбляют самое святое, дорогое им» (57, 159). Основная черта этих бездушных, но добрых (вернее, мягких) людей — их душевная тупость, размеры которой мы, часто даже столкнувшись с ними близко, не представляем. Жить неодушевленным среди одушевленных и наравне с ними нельзя, и потому люди эти, обладая человеческой способностью к нравственной мимикрии, приобретают необходимые навыки душевной жизни. В наше время этой мимикрии, этим навыкам обучают и, надо сказать, столь успешно, что иногда не различишь, где кто.

Людей, прошедших душевное рождение, но уклонившихся от личностного рождения всегда немало. Явление это чрезвычайно разнообразно, особенно в те моменты истории, когда распространение людей, предпочитающих жить не своею жизнью, становится повальным бедствием, доходящим до абсолютно главенствующей, все забивающей черты общества. Есть страх стать личностью и страх перед самим собою. Дойдя до личностного барьера, душевно рожденный человек начинает бояться самого себя и этот испуг перед самим собою гонит его от себя, под спасительный идеократический наркоз, например. И еще неизвестно, хорошо ли это или дурно: вполне может случиться, что он прав в этой своей боязни себя... Мертвенность у не прошедших личностное рождение людей проступает к годам 50—55, когда они, что называется, «теряют лицо», становятся как личности неразличимы и, словно особи, живут исключительно загодя приобретенными навыками и привычками. Конечно, и тут есть своя мимикрия, мимикрия личности, но — какой?

Личностное рождение означает не только самоопределение в смысле приобретения душевной автономии, но и в смысле выбора себя и своего курса в жизни. «Я» человека не одно и то же, «меня» много, личность многогранна, и каждая грань обращена в свою сторону. Поэтому и прошедший личностный барьер человек далеко не всегда оказывается на ведущей к духовному рождению кривой. В каждом есть такие стороны, которые, будучи осуществленными в трудах личностного рождения, ни к какому духовному рождению не ведут, заводят Путь жизни в никуда, в тупик.

Тупиковые дороги отходят чуть ли не от каждой точки Пути жизни, и не свернуть хоть на один из них невозможно. Важно вовремя вернуться назад, чего чаще всего не бывает. В тупиковую личностную трассу человек входит как-то увлеченно, цветет пышным пустым цветом и увлекает цвести на эту трассу других. И уклонившиеся от личностного рождения люди обычно избирают в качестве объекта мимикрии не духовных людей и не людей, находящихся на дороге к духовному рождению, а тех ярких личностно людей тупиковой трассы, характер цветения которых почему-то особенно подходит среде или эпохе.

Каждая эпоха выдвигает на первый план в обществе такие пустоцветущие и нередко борющиеся между собой личности, за которыми следуют сонмы подражателей, подменяющие ими свое собственное личностное рождение. Это то, что на литературоведческом жаргоне недавно называлось «типом». Конечно, большой писатель или мудрец толпу не обслуживает, он стремится воплотить не общественную эпидемию такой-то личности, не «тип», а саму личность. Печорин, как его писал Лермонтов, — личность, а для тогдашней толпы личностно нерожденных людей он — «тип», объект личностной мимикрии.

Среди основных героев Толстого вообще, кажется, нет «типов». Этим объясняется то, что у Толстого так мало разночинцев и интеллигенции. Взгляните на ряд крестьянских лиц толстовского «Утра помещика» — все личности, никто никем не притворяется, хотя каждый и притворяется для своих холопских нужд перед барином. А в культурной среде? Кто же будет возражать, что именно в культурной среде — и особенно в искусстве — чрезвычайно много «типов», то есть личностно нерожденных людей, руководящихся в жизни принципом: «как все» (как «свой тип»).

Те или иные ушедшие после личностного рождения на тупиковую трассу люди образуют сообразно эпохе «тип» или «типы», который или которые определяют общественную жизнь и в известном смысле правят обществом. Задают тон обществу и управляют им всегда личностно нерожденные люди, которые^*) сообразно со своим «типом» и «приводят в движение» людей душевно нерожденных. «Тип» — это не социальное, а душевное объединение людей, обошедших личностное рождение и следующих одному и тому же «образу установления». Речь идет не только о самоотождествлении, а о причислении человеком себя к такому-то типу и усвоении им соответствующего ему стиля чувств и поведения. Для душевнонерожденных это «роль», как говорят психологи, для рожденных душою — подмена личностного рождения в типе.

Правда, некоторые душевнорожденные люди, следуя за удачно выбранным «образом установления», действительно проходят таким образом свое собственное личностное рождение: это — «личности», но которые непросто отличить от «типа». Вот один признак, отчасти позволяющий сделать такое различие. Человек-тип выглядит на людях всегда выше самого себя, выше того, каким он бывает сам с собой или вдвоем с кем-то, з человек-личность — наоборот.

Думается, что человеческим обществом управляют (или, быть может, человеческое общество управляет собою?) личностно нерожденные люди, люди-типы, которые в зависимости от режима общества или конкурируют, или враждуют между собой, или образуют систему властвующих и подчиненных. При кастовой или сословной системе вражда и борьба типов несколько приглушена, но становится главенствующим фактором всей общественной жизни в тех системах, где уместно говорить о «новом типе» человека или о новом его образе установления, олицетворяющем власть и царствующий порог самосознания, переступать который в данном конкретном обществе жестко возбраняется.

Выйдя на Путь своей собственной душевной жизни, человек в процессе роста может в конце концов вполне осуществить себя как личность, дойти до истоков самого себя, углубиться до сознания своей «ноши», своего духовного Я, своего «отца», до духовного самосознания. Самый прямой путь к духовному рождению в сознании это путь личностного самовыявления и самоуглубления. Его-то и лишен человек, ставший «типом», уклонившийся от труда души в пору личностного кризиса жизни.

Путь — гонка, и не просто гонка, а гонка по лабиринту, в котором изредка можно притормозить, чтобы перевести дух или вернуться из тупика, но нельзя остановиться ни на прямой, ни на повороте. Остановившийся должен или догонять или сойти с Пути. Блаженны те, которые могут жить мощными рывками, но для большинства каждая заминка грозит путевой катастрофой...

Чем ближе к духовному рождению, тем чаще или длиннее остановки жизни, описанные Толстым в первых главах «О жизни». Кривая Пути восхождения делает решающие повороты, человек останавливается перед одним из этих поворотов, не видит дороги дальше, не может и боится сделать бросок или, как ему кажется, прыжок через пропасть. Легче выходят на духовный путь жизни люди, умеющие жить бросками, для всех остальных это тяжелейшая задача, с которой большей частью люди самостоятельно справиться не в силах. Нужна помощь, но ее нет, и большинство так до конца и остается перед этим заветным порогом и, лишенные движения, нередко выгнивают заживо. Старость человека должна быть величественна и красива. «Старость — это награда», как, кажется, говорил Аристотель. Вид бездуховной старости безобразен своей трупностью. В наше время мы так привыкли к этому виду, что не замечаем его духовной противоправности.

На Путь жизни человека могут быть два взгляда, оба справедливые, хотя и логически противоречащие друг другу. На один взгляд, все точки Пути восхождения, будь они до душевного или после духовного рождения, равно важны и достойны, как и все точки перелома равнозначительны. По другому взгляду, особенно важен и значителен момент духовного рождения, делящий весь Путь на две части. Душевная биография человека мало что не завершается с его духовным рождением, а начинается заново; с этого момента одна биография, биография личинки, завершилась, и началась по новому кругу другая биография, биография гусеницы, которая, по известному нам изречению Толстого, должна стать бабочкой, воплотиться в этой или уже не в этой жизни. На таком новом кругу жизни — духовном пути жизни — тоже есть свое младенчество и детство, юность и возмужалость. Изредка люди доживают и до духовной зрелости. Для чего, кроме необходимого запаса земных жизненных сил, надо иметь такой мощный источник духовной энергии, который смог бы сделать жизнь на духовном пути столь же динамично развивающейся, как и на естественном пути жизни. «Младенец» духовного пути жизни становится духовно зрелым и самостоятельным человеком исключительно собственными силами. Человек жив, покуда он растет, и вот тут-то наступает момент, когда его жизнь находится полностью в его руках.

Кривая Пути после духовного рождения может быть не менее, а более сложна, и на ней может быть более изломов, чем на каком-либо ином участке Пути восхождения. Остановиться, застыть, сойти с Пути можно везде, как и до, так и после духовного рождения. Последствия и тут и там в определенном смысле одинаковы. Остановка роста или нерождение во времена пробуждения равносильно смерти, остановка роста по выходе на духовный путь жизни означает, что человек исчерпал свои ресурсы для исполнения работы этой жизни, завершил Путь.

Конечно, далеко не все так и остаются духовными младенцами, многие встают и, опершись на перильца, пытаются, держась за них, идти на своих собственных ногах. Однако большинство из них так и вырастают и входят в возраст вблизи этих перил, на которые они, будучи детьми, опирались. Зачем? Им, духовно взрослым людям, эти перила не нужны, они уже не боятся упасть — так что же их держит? У каждого свои причины. Чаще всего просто страшно, как бывает страшно на краю высокого берега, — даже если выросли крылья и нужно только прыгнуть с высоты и полететь. Не разбиться страшно, а потерять контакт с землей, оторваться от материнской земной стихии жизни и перейти в другое, небесное лоно, пусть более высокое и манящее, но в котором я, справедливо или нет, заранее уже чувствую себя одиноким. Люди, бывает, не становятся духовно свободными существами только потому, что не в силах перейти грань, за которой оказываешься в области жизни, которую подавляющее большинство людей не понимает и куда последовать за тобой не могут. Преодолеть порог духовного пути жизни им трудно из-за страха разом потерять контакт с многими дорогими людьми, оторваться от них, разорвать с ними душевную связь. Это все равно, что в пожилом возрасте одному переселиться в другую страну, куда тебя тянет, но где никого из близких нет.

На определенной ступени духовной жизни требуется разорвать тяготение всего прошлого пути, отказаться от накопленных личных привязаиностей, перейти на другое питание, и надо либо остановить Путь и рост, либо последовать этому повелению. Многие останавливаются, иные идут дальше, — значит, Путь их не кончен. Впрочем, это только одна из ступеней лестницы, ведущей к духовной свободе, на ту вершину, с которой начинается свободный путь жизни. Единицы достигают ее и становятся теми, кто жизнью своей раскрывают людям новую грань Истины.

Познавая открытую истину, люди, конечно, делаются свободными, но тот, кто открывает им освобождающую их истину, становится свободным прежде, чем сам познает ее. Сделайтесь свободными, и вы познаете истину, и эта истина, познанная другими, освободит и их. Драматизм первой стадии духовного пути жизни в том и состоит, что идущий по нему человек есть и тот, кому нужно сделаться свободным, чтобы познать истину, и тот другой, который становится свободным, познавая уже открытую истину. Здесь есть тормоз, так как усвоение ранее открытой грани истины способствует ускорению духовного роста до определенного предела — того самого, с которого, собственно, и начинается духовная свобода, включающая способность познания новой, только тебе доступной грани Истины. Вступивший на свободный путь жизни находит такую свою грань, которая вводит что-то новое и отрицает нечто старое, и тем самым неизбежно входит в конфликт с установившейся традицией истины. Надо не бояться, а приветствовать это, отсеивая в словах нового учителя то, что говорено им в пылу полемики или борьбы с самим собой (то есть то, что порождено исключительно процессом рождения духовной свободы), от того, что составляет сущность его учения. Для этого прежде всего необходимо определить то, что создано им в оба указанных периода духовного пути жизни.

В периоде свободного пути жизни Толстой прожил последние десять лет, и изложение его учения надо искать в его работах, дневниках, письмах, начиная с трактата «Царство Божие внутри вас», который в большей части еще носит черты предыдущего периода духовного освобождения. В этот период, продолжавшийся два десятилетия, Толстой^*) написал все то, что признано по недоразумению каноническими книгами его учения: от «Исповеди» и «В чем моя вера» и до «О жизни» и «Крейцеровой сонаты».

«Люди, связанные друг с другом обманом, составляют из себя как бы сплоченную массу. Сплоченность этой массы, и есть зло мира. Вся разумная деятельность человечества направлена на разрушение этого сцепления обмана, — пишет Толстой во «В чем моя вера». — Все революции суть попытки насильственного разбивания этой массы. Людям представляется, что если они разобьют эту массу, то она перестанет быть массой, и они бьют по ней; но, стараясь разбить ее, они только куют ее. Но сколько бы они ни ковали ее, сцепление частиц не уничтожится, пока внутренняя сила не сообщится частицам массы и не заставит их отделяться от нее» (23,464).

Зло зиждется на силе сцепления сплоченной суевериями людской массы. Разбить эту сплоченность массы ложью можно только разрушением лжи, раскрытием обмана, выявлением заблуждения, то есть узнаванием истины. Но как человек, сцепленный ложью с другими, может узнать истину? Только истина расцепляет, и только расцепившись можно познать истину. Вот порочный круг, который дает крепость суевериям и злу. Разорвать этот порочный круг возможно, только ускорив процесс роста в другом, указуя ему на обман той сплоченности, в которой он находится, разрушая в нем саму силу сцепления. Но это уже деятельность пропагандистская, которая неминуемо переходит в деятельность агитационную — ратующую за новый образ установления, за отмену прежней и замену ее новой сплоченностью, лучше или еще хуже, лживее прежней.

Не делу подмены лжи ложью, одного суеверия другим посвящает себя Толстой, а единственно «разумному» делу — разрушению суеверия как такового, а значит, и как таковой ложной людской сплоченности — государственной, партийной, сословной, семейной, церковной или сплоченности «типа». По этой причине Толстой безусловно отвергал всяческие тайные и явные общества, конгрессы и секты. Это не анархизм — течение общественное, хотя и антиобщественное: позиция Толстого внеобщественна и, по его же собственному сравнению, столь же близка анархизму, сколь близки два конца разомкнутого кольца: они, хотя и противоположны, рядом — а между ними пропасть. Толстой совсем не собирался разрушать общество или общественность, его «разумная деятельность» направлена на то, чтобы изнутри заставить человека отделиться от его сплоченности, для чего каждому нужно сообщить «внутреннюю силу», духовную энергию, необходимую для преодоления сил сцепления.

Люди чаще ищут не себя, жизнь свою и свой курс в жизни, а сцепление для себя. В момент душевного рождения человек впервые глубоко сознает свое душевное одиночество; это явное или подспудное сознание своего одиночества многих никогда не покидает и гонит их в такие людские сцепления, в которые они не вошли бы иначе. Весь второй отрезок Пути, от душевного до личностного рождения, человек, переживая превращения жизни, то и делает что переходит из одних людских сцеплений в другие — среды, содружества, сословия, кружки.

В двадцать лет можно быть каким угодно, но не человеком внутренней свободы. Личностную автономию в эти годы приобретают редкие люди, которые от того еще глубже ощущают одиночество своей души; судьба такого человека, если он не обладает крупным талантом, и не баловень судьбы, обычно трагична. Молодой человек, как правило, не может и не желает жить своею жизнью и постоянно находится в составе какой-либо сплоченности, принимая в себя ее взгляды, настроения, речь и стиль поведения. Эта-то сплоченность едва ли не более всего мешает полноценному личностному рождению, которое для многих сопровождается заменой одной сплоченности на другую, более «свою», себе соответствующую. Личностное рождение — уже расцепление, замыкание на себя и самоконцентрация.

Духовное же рождение (по крайней мере в сознании) человек должен переживать один.

Толстой утверждал, что подвинуть других к Царству Божьему можно и что возможность эту ему открыл Иисус, но не столько в учении, сколько своей жизнью, своими делами Истины. Именно проникновение в личность Иисуса и дела его сообщили Толстому ту добавочную энергию, которая помогла ему духовно «расцепиться». По своему личному опыту Лев Николаевич знал, что только делами Истины одного человека может передаваться истина другому. Он говорил, что мало возвещать истину, надо свидетельствовать об Истине делами Истины — заражать людей своей душевной страстностью в истине и, главное, возбуждать в них душевную энергию примером исполнения истины на деле в своей жизни. Девизом жизни Толстого того времени стали слова Нагорной проповеди: «так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф 5:16).

По всеобщему уважению, нравственному авторитету и славе гениального человека никто не мог лучше Толстого исполнить это дело. Оно, казалось, было поручено ему, и он не должен был, как пророк Иона, пытаться отказаться от исполнения своего назначения. Так думал и сам Лев Николаевич. «Я верю, — пишет он в своем «Символе веры», — что я — Ниневия по отношению к другим Ионам, от которых я узнал и узнаю истину, но что и я Иона по отношению к другим ниневитянам, которым я должен передать истину. Я верю, что единственный смысл моей жизни — в том, чтобы жить в том свете, который есть во мне, и ставить его не под спуд, но высоко перед людьми, так, чтоб люди видели его» (23, 461—462).

Кто-нибудь расскажет миру о душевной драме пятидесятишестилетнего Толстого? Человек такой душевной силы и воли, исключительной одаренности, самовластия и редчайшей способности править над другими душами вдруг словно лишается всех этих сил и, несмотря на гигантские усилия, не в состоянии сделать то, что потом совершали сотни его учеников по всему свету. Всю последующую жизнь Толстой мечтал или раздать имущество, или уйти из дома нищим и смиренным и, будь его воля, осуществил бы эту свою мечту еще в 1884 году, а не за десять дней до смерти.

Кто или что помешало ему? Семья? Так считают. А смешно подумать. Пророк и мудрец, осознавший свое назначение, идущий исполнять призыв Бога, остается на месте, не в силах оторвать от себя жену. Смешно. Да если бы даже сам Дьявол загородил ему дорогу, то и тоща он не смел остановиться и свернуть с дороги. Что же произошло?

После «В чем моя вера», где он громогласно объявлял о долге пророка, у Толстого уже не было иного выхода. «Мне нужно читать это» (49, 73) — говорил он про эту свою книгу. Но «как светить светом, — сокрушается он в Дневнике, — когда еще сам полон слабостей, преодолеть которые не в силах?» Чтобы быть способным исполнить свое пророческое предназначение, осуществить Истину в мире, надо свидетельствовать о ней людям делом, т. е. на деле осуществлять ее в своей жизни. «Я грущу, что дело не растет. Это все равно, что грустить о том, что посеянное не всходит сейчас же, что зерен не видно. Правда, что поливки нету. Поливка была бы — дела твердые, ясные, во имя учения. Их нет, потому что не хочет еще Бол>.

Последние слова о Боге не просто фраза, а отображение реального тогдашнего положения Льва Николаевича. Кое-что об этом положении и о развитии событий в жизни его мы знаем по его письмам, кое-что по воспоминаниям, по автобиографической «большой драме» «И свет во тьме светит» и по подробному Дневнику его, который он до того не вел чуть ли не двадцать лет, вдруг начал в марте 1884 года и прекратил в сентябре того же года, то есть в самые критические месяцы своей жизни тех лет.

Поначалу Толстой думал, что ему удастся, хотя и не сразу, убедить всех взрослых семейных изменить жизнь. О каком реальном воздействии пророка на мир может идти речь, когда он не может подвинуть свою собственную жену... Если верить первому действию «большой драмы», для Толстого был полной неожиданностью отказ жены отдать ему свое мировоззрение (первейшее стремление женской любви, как считал Толстой) и изменить свой образ жизни. В мае 1883 года Толстой выдает ей доверенность на ведение всех имущественных его дел. Это не возымело действия, а, наоборот, превратило Софью Андреевну из стороны защищающейся в сторону нападающую, активно ему противоборствующую. «Ходил за грибами. Жена не пошла за мной, и пошла, сама не зная куда, только не за мной, вся наша жизнь» (49,118).

Толстой продолжает увещевать жену и старших детей. По его плану два его имения раздаются бедным; он с женой и малыми детьми продолжают жить в Ясной Поляне, оставив временно себе доход две-три тысячи рублей. Жить предполагалось в пяти комнатах: комната мужская, женская, библиотека для умственных занятий, еще одна общая, рабочая, да «по баловству нашему и комната отдельная для слабых». Прислуга остается на первое время, «чтобы помочь нам переделать и научить нас... Жизнь, пища, одежда — все самое простое. Все лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи — продать, раздать». Работа, учение, хозяйство, помощь людям, воспитание детей. Трем взрослым детям предоставляется выбор: или «брать себе от бедных» (т. е. от дохода имений, которые должны отойти бедным) или же, «живя там, содействовать тому, чтобы деньги эти шли на добро, или, живя с нами, помогать нам» (49,122— 123). Этот-то план жизни Толстой и предлагал своим семейным, и продолжал «долбить» даже тогда, когда они наотрез отказались принять его. «Не знаю долбит ли моя капля, а невольно капля все падает», «... надо ее заставить любить»; «надо найти жену в ней же. И должно, и можно, и я найду. Господи, помоги мне». Так писал он 20—26 мая; 30 мая: «отчуждение с женой все растет». 4 июня: «И в самом деле, на что я им нужен? На что все мои мучения? И как бы ни были тяжелы (да они легки) условия бродяги, там не может быть ничего, подобного этой боли сердца».

Что же задерживало Толстого? Во-первых, вдруг навалившаяся на него душевная и физическая «смертельная слабость», о которой десятки раз упоминается в Дневнике с апреля по август. Другое — беременность Софьи Андреевны, которая вот-вот должна была родить. В десятых числах июня Толстой кратковременно почувствовал себя «сильнее духом», «тверже», и — нужно же было такому случиться! — он, не выдержав очередного скандала, уходит с котомкой за плечами. Через час пути ему становится мучительно жалко Софью Андреевну, и он возвращается обратно. Произошло это вечером 17 июня, а на следующий день Софья Андреевна родила дочь, Александру Львовну, всю жизнь посвятившую отцу.

Уход отложен, но не отменен. Толстой должен «сделать свое дело». «Целый день прошел без событий, — пишет он в Дневнике 12 июля. — Ночью вошел наверх. Объяснение. Не понимаю, как избавить себя от страданий, а ее от погибели, к которой она стремительно летит... Видел сон о Черткове. Он вдруг заплясал, сам худой, и я вижу, что он сошел с ума». Через два дня Толстой рассказывает, что все же произошло в ту ночь. Софья Андреевна «с холодной злостью» оскорбила его. «Я не спал всю ночь. И ночью собрался уехать, уложился и пошел разбудить ее». И не уехал, только записал: «напрасно я не уехал. Кажется этого не миную. Хотя ужасно жаль детей. Я все больше и больше люблю и жалею их» (49, 112—113). Толстому уже совершенно ясно, что «она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее.» — Вот задача...

И, странное дело, все, хотя и ненадолго, переменилось с того дня. Сначала полное счастливое примирение со старшим сыном, потом с другими детьми, а через десять дней Толстой записывает: «Соня хороша...» И на следующий день: «Дома дружно. Думал: мы упрекаем Бога, горюем, что встречаем препятствия в осуществлении учения Христа. — Ну, а что, если бы мы все были без семей несогласных. Мы бы сошлись и жили счастливо и тускло. Ну, а другие? Другие бы и не знали. Мы хотим собрать огонь в кучу, чтоб легче горел. Но Бог раскидал огонь в дровах. Они занимаются, а мы тоскуем, что они не горят.» (49, 70—120). Не часто встретишь у Толстого такую запись. Месяц длилось это перемирие, а через месяц все началось заново. Еще через месяц Толстрй перестал вести Дневник... Уход не состоялся. Казалось, дело Истины было испорчено. Кто же победил? Софья Андреевна? мирское? сила плоти? Дьявол? «сцепление лжи»? Нет. Тут не победа плоти над духом, «начала косности» над началом роста. Перед нами вообще не столкновение добра и зла. Бога и Дьявола, характерное для времен «пробуждения».

Не Софья Андреевна, конечно, остановила Толстого — ее поведение только способствовало его намерению покинуть дом, и именно в этом направлении она «покачнула весы» его решения. Если что-то победило, и что-то было побеждено, то это что-то надо искать не вне, а внутри Толстого.

Говоря о душевных борениях человека, мы обычно предполагаем борьбу полярных сил души: света и тьмы, силы и слабости, духа и плоти — или столкновение в душе чувств неопределенной полярности, драматичное именно своей неопределенностью. На таком взгляде стоит почти вся европейская классическая литература от Шекспира и до Достоевского, что доказывает только, что она создается людьми и обслуживает людей, для которых интересны, важны и глубоки проблемы периода жизни между личностным 'и духовным рождением. Искусства духовного пути жизни, которое Толстой считал истинно христианским искусством, у нас практически нет, и потому мы не ведаем душевных конфликтов этого периода. Мы легко представляем, зная по себе, противостояние различных пристрастий в душе, каждое из которых может считаться светлым и хорошим. Но нам трудно понять, не говорю уже трагедийную силу, а просто напряженность борьбы между, скажем, стремлением к Истине и любовью к ближним. Такая борьба нам покажется пресной и, поскольку не касается проблем нашей жизни, неинтересной. Однако именно такую борьбу в себе и выдержал Толстой в летние месяцы 1884 года, котоа ему исполнилось пятьдесят шесть лет, «2х28», как не без смысла подсчитал он.

Года через два, весною 1886 года Толстой, отвечая на вопрос П. Буланже, косвенно объяснил, почему он не ушел тоща: «Я скован с другим человеком цепью, которую я сам сковал и которую считаю священною.» Но чем же он нарушал священные узы? Разве он бросал жену для свободы удовольствий или полюбив другую? Да и Петр-хлебник, пьесу о котором он начал в том же 1884 году, наткнувшись на такое же сопротивление жены, продал себя в рабство, исполнил дело Истины, не помышляя о том, что он рвет священные цепи. Толстой просто не смог, хотел, но не смог, оставить детей и жену одних — жалко. Через два года он пробует «рационально» объяснить это. Продолжим прерванную цитату:

«Я скован с другим человеком цепью, которую я сам сковал и которую считаю священною. Мне хочется пить, и я знаю, что тут под горой источник; но тот, с кем я скован, думает, что под горой пропасть, в которой мы оба погибнем. Что же мне делать? Разорвать цепь? Не могу. Я считаю эту связь не своим делом, а исполнением Воли Бога. Насильно тащить этого другого под гору? Не могу. Я знаю, что я этим не привлеку его, а оттолкну от источника, который нужен ему, как и мне. Что ж мне делать? Ничего. Т. е. не делать того, что противно моему разумению и Воле Бога. И будет то самое, что должно и нужно. Жажда, которая есть во мне, не уничтожится, а только увеличится. Сострадание к тому, кто лишает себя блага, точно так же и стремление мое останется тем же. Всегда, во всякую минуту, когда я, не разрывая связи и не причиняя боли, могу приблизиться к тому, в чем я вижу благо, я буду приближаться и приближать его».

Бог требовал от него пророческого служения на всеобщее благо, и Бог же устанавливает в сердце нерушимую связь с близкими людьми, при разрушении которой только и можно исполнить общую задачу пророка. Требования Бога противоречат одно другому. Как же совместить первые требования Бога, требования Истины, и вторые требования Бога, требования Любви? На дороге Толстого встал не дьявол, а Бог любви, который заявил, что служить ему надо не только в Истине.

Об этом конфликте служения Истине и требований любви к ближнему рассказывают многие, кто в разных частях мира пытались следовать учению Толстого тех лет. Во многих случаях люди, зная требования толстовской Истины, упорствовали и в конце концов губили и созданную таким трудом жизнь, и дело, которому они намеревались посвятить себя. Над их трагедиями (а были и действительно трагедии) мирской мир злорадствовал, видя в них оправдание себе.

Задуманное Толстым дело Истины, столкнувшись с делом Любви, рухнуло, не успев начаться. Но в отличие от многих своих последователей, Лев Толстой учился познавать волю Бога в жизни и жизнью, а не только умом и самовнушением ума, и потому смог, не доводя до краха, изменить свою позицию в жизни. Уже в ноябре 1884 года, то есть всего через три месяца после описанных событий, Толстой делится с Чертковым:

«Я спокоен, и мне и вокруг меня хорошо. — Жизнь моя не та, какую я одну считаю разумной и не грешной, но я знаю, что изменить ее сил у меня нет, я уже пытался и обломал руки, и знаю, что я никогда или очень редко упуекаю случай противодействовать этой жизни там, где противодействие это никого не огорчает» (85,118).

К порогу духовного рождения в сознании Толстой приблизился в сорок лет, когда в последние дни января 1869 года ясно осознал себя сыном, выдвинул из себя «отца», свое четвертое лицо, и в сцене прощания князя Андрея с сестрой появился другой «теневой» центр сына Николеньки. С этого дня начался в жизни Толстого период борьбы, период «выхода из пустыни жизни», ознаменовавшийся уже через семь месяцев «арзамасским ужасом». То были месяцы мощного духовного роста и постепенного, но все увеличивающегося и увеличивающегося душевного напряжения: жизнь, внешняя жизнь, продолжала по инерции идти, как прежде, со своими заботами и работами, и ее течение все более и более не соответствовало углубляющемуся духовному сознанию Толстого.

. Одна линия его жизни — линия Анны Карениной — сколь бы она ни казалась чистой, благородной, возвышенной и даже «великой», продолжалась сама собою, по своим накатанным душевным и житейским законам и так, словно никакого свободного духовного роста не происходило. И в то же время линия жизни его «духовного Я» — линия Левина — поначалу почти не противоречащая личностным устоям течения жизни, все резче и резче расходилась с ними, и это столкновение духовного сознания жизни и ее течения в конце концов столь обострилось, что Толстой чуть было не сошел с ума и несколько месяцев боялся убить себя.

Любовная встреча Левина и Анны в конце романа в жизни Толстого не произошла и произойти, видимо, не могла; его «духовное Я» окончательно разошлось с его «животной личностью», и выход из этой драмы души мог быть для него один: отречение от своей «животной личности», потребностями которой он до того жил всю жизнь, крах Анны. Иного выхода на его Пути восхождения не было, не могло быть, и он сам заранее знал это, и потому, завершая «Анну Каренину», он опередил себя на полгода—год, описал тот перелом, который только предстояло ему пережить.

Однако Толстой не все угадал, его Левин не пережил, не осознал и половины того, что пережил и осознал Толстой, когда действительно пришел его черед духовного рождения на Пути жизни. Левину, одному Левину без Анны, легко было, он мучился только бессмысленностью жизни, неудовлетворенностью потребности духовного Я в понимании своего назначения в жизни — Левин маялся без цели жизни и хотел убить себя, не видя смысла продолжать ее, тогда как Толстой страдал, терпел муки родов и хотел убить себя, чтоб прекратить страдания духовных родов.

На грань катастрофы Толстого привел конфликт между жизнью, основанной на прежнем самосознании, и новым, более глубоким сознанием мира и себя. Духовное рождение в сознании вело и, наконец, привело к духовному рождению на Пути жизни. Так теоретически. Практически же важно то конкретное чувство, которое могло столь резко развернуть жизнь. Конечно, в эти годы в Толстом произошла коренная ломка его мистических и метафизических представлений; конечно, эти новые представления и произвели страдания, перенаправили его жизнь по новому руслу — но что же это за страдания, о чем они? и как они выражаются? Как у многих других людей, прошедших через рождение духом, душевные страдания четвертого рождения были вызваны процессом духовного роста и выражались в чувстве ужаса перед самим собою и за людей.

Толстой вдруг «увидел себя вооруженным рассудком животным, лишенным всякого понимания своей жизни (религии), и увидал кругом всех людей такими. Я тогда ужаснулся и удивился только тому, что люди не режут, не душат друг друга. И это не фраза, что я ужаснулся тогда... Я — как человек, стоящий на тендере поезда, летящего под уклон, который ужаснулся, увидав, что нельзя остановить поезда.» (55,156—157).

«Чувство, которое я испытал тогда, — вспоминает Толстой в другом месте, — было так сильно, что я чуть не сошел с ума, глядя на спокойствие и уверенность людей вокруг меня, живущих без всякой религии, без всякой заботы о чем-нибудь другом, кроме своих удобств и приятностей жизни...» (76, 76).

Если духовному рождению в сознании сопутствует радостное озарение себя и высших истин духа, то духовное рождение на Пути сопровождается тяжелейшим прозрением о себе и людях вокруг себя. Человек поднялся на высшую ступень духовного сознания и, оглянувшись с этой новой, более высокой точки на себя и людей, вдруг видит себя и всех. Люди — не люди, и в них, кроме «сцепленности», нет ничего, что бы удерживало этих мнимо-людей от всеобщей звериной грызни. Что, кажется, может произойти в любой момент. А в самом тебе?.. Есть от чего сойти с ума и прятать с глаз веревку.

Наступил момент, когда Толстой увидел и крушение жизни «животной личности» вообще, сколь бы возвышенны ни были ее мотивы, и неминуемое крушение поезда общественной жизни, слагающейся из множества мнимо-одухотворенных существ. До духовного рождения на Пути люди не сознают весь ужас жизни, и первый вопрос сознавшего этот ужас Толстого: где свое и всех спасение, или почему и чем люди живы? При толстовском темпераменте ответ на этот вопрос означал и активнейшую общественную деятельность в соответствии с найденным ответом. Когда года через два ответ — мистическое единство Сына человеческого — был найден, Толстой страстно начал свою проповедь — не ради своей славы, а во спасение людей. Его прозрение, увиденный им ужас жизни был так ярок и спасение от него так очевидно, что, казалось, люди не видят первого и не понимают второго по недоразумению. Каждому, наверное, знакома та уверенность в самоочевидности только что открывшейся истины: кажется, что не понять ее всякому человеку нельзя, для чего достаточно суметь лишь вразумительно сказать ее. А вразумительно говорить и заставить всех себя слушать Толстой умел. Надо дать увидеть людям ужас жизни, — и Толстой пишет «Исповедь». Надо передать людям истину спасения, для чего нужно прежде обличить мешающую восприятию истины ложь, — и он сначала пишет «Критику догматического богословия», а потом свой труд о Евангелиях.

Но еще до того, как эти его работы стали широко известны, Толстой убеждается в том, что его проповедь, исполнение которой так легко, возможно и прямиком осуществляет Царство Божие на земле, что его слова не достигают цели. Кто-то увлекся его «идеями» и только. То, что, казалось бы, должно было осуществить Царство Божие, произвело лишь легкое волнение в душах и умах и отнюдь не достигло сердцевины человека. Почему же? Что мешает? — Сплоченность обмана, решил Толстой. Надо ее разрушить. Как? Так же, как Иисус — делами истины. Толстой попробовал, но почему-то нельзя было. В качестве цели жизни дело Ионы провалилось. Оно и не могло быть иначе.

Люди, прошедшие духовное рождение, и люди, не дошедшие до него, — это разные люди, стоящие на разных основаниях, разговаривающие на разных языках, и понять друг друга им трудно. «Исповедь» Толстого способна усилить уже возникшее сознание ужаса жизни, но не способна заразить чувствами духовного перелома жизни, если человек вам еще не готов к нему. Нельзя выполнить работу жизни за другого, и каждый дорастает до всего сам. «Жизнь есть рост» (54, 254), и можно ль жить за другого?..

Однако стремление выполнить работу жизни за другого не предмет для обличения. Его надо рассматривать не как ошибку и не как уклонение на пути духовной жизни, а как неизбежный и вполне законный момент периода духовного освобождения. Так это впоследствии (в 1893 году) понимал и сам Толстой.

Тот период, в котором Толстым написаны религиозные труды и письма, на которые обычно ссылаются его критики и исследователи, есть период переходный, когда он находился в тяжелом положении невозможности бездействия и незнании действия и потому, как и должно в этот момент жизни, нашел спасение «в новой, совсем новой, другой христианской деятельности: содействии установлению Царства Божия» (52, 104). Как бы и в чем бы ни выражалась эта по сути своей общественная деятельность, ее нельзя определять как деятельность легкомысленную, а тем более порочную. Это — детство духовного пути жизни, через которое нужно пройти, полезно пройти и должен пройти всякий, вступающий на этот путь.

Этап этот имеет свое назначение, свою цель и свою ценность не только для того, кто проходит его, но и, надо полагать, для общечеловеческой, и для общественной жизни.

Для душевно рожденных людей могут быть два устойчивых состояния жизни: роста и вхождения в ту или иную сплоченность. И как все в мире стремится к устойчивости, так и душа человека стремится к одному из этих состояний, хотя вместе они трудно сочетаемы. Сила сцепления обычно обратно пропорциональна силе роста, а способность к несвободе сцепления — способности к росту. Обычно: остановился — сцепился. И наоборот, выход из неподвижности, начало движения роста уже означает ослабление сил сцепления, разрушение данной сплоченности. Все в жизни, со всеми переломами, рождениями и застоями, суть обретения устойчивости и утрата ее. И за утратой следует обретение, а за обретением утрата. Рвутся одни силы сцепления, в одной, скажем, мирской, языческой сплоченности, человек растет, проходит через духовное рождение и попадает из одной сплоченности в другую, еще более сильную, со своими, еще более крепкими узами.

Этот процесс жизни отменить нельзя.

Духовное единство в Едином — каждый знает в глубине души. Потому-то так сильно и неистребимо стремление души к единению — либо псевдоединению, к сплоченности лжи или «типу». И то и другое основано на данном в сознании жизни законе, но зависит от периода Пути жизни человека и от уровня его духовного самосознания. Более глубокое духовное самосознание вырывает человека из одной сплоченности и, обычно, вводит его в другую. Это происходит само собою в процессе роста. Именно рост, говоря словами Толстого, отрывает «частицу людского сцепления», и для расцепления в каждом конкретном случае нужно то или иное ускорение роста. Не в сцепленном состоянии может находиться только ускоренно растущий, особенно «живой» человек. Конца этого нет, человек подвластен силам тяготения, исходящим от совокупности других людей. Это не означает, что человек жизнью своей создает духовное единство — единство это собственно есть (в едином духовном Источнике) — но он, по мысли Толстого, призван осуществлять закон проявления Света Единого духовного Существа. Для исполнения этого призвания способный к исполнению его человек переходит из одного состояния сознания жизни в другое, непосредственно в росте или попадая из одной сплоченности в другую. Но чем дальше по жизни, тем последнее все труднее...

Всякому духовному единению соответствует определенный уровень духовного самосознания включенных в не го людей. Чем ниже этот уровень, тем более человек склонен создавать псевдоединства, основанные на сплоченности суеверия. Чем этот уровень выше, чем одухотвореннее человек, тем на более глубоком духовном уровне он способен к сплочению с другими существами. Но во всех случаях человек более всего боится — боится как смерти — разорвать ту сплоченность, в которой он находится. Жизнь, ее основа — в Едином, и потому человеку кажется, что жизнь — в сцеплении, вне которого — смерть, и смерть более страшная, чем физическая. Казнимые своими же в последнюю минуту жизни часто больше всего боялись стать ничьими и нередко умирали со словами хвалы Богу, богам, вождю или народу, во имя которого или по приговору которого их убивали. Хвалой этой они, конечно, и упрекали, но в их предсмертном упреке было все то же — способствовать через раскаяние гонителей посмертному восстановлению себя в их рядах.

Не измена «своих», и не жестокость их заставляет человека порывать с ними душевную связь, а только свой рост. В молодости, во времена быстрого роста естественного пути жизни, это делается легче и проще. С возрастом — все труднее и труднее и требует все большей и большей силы свободного ускорения роста. Чем старше человек, тем в общем случае он менее способен воспринимать в себя духовную энергию извне, тем менее эффективна духовная помощь, которая могла бы быть оказана ему другими. «Выбить» человека, подменившего личностное рождение вхождением в сплоченность своего типа, практически невозможно. Люди-типы как «частицы сцепления» невыбиваемы. А они-то и определяют общественное сознание.

Установившийся тип перековать нельзя, его можно только физически уничтожить, что было первейшей задачей всякой революции, в результате которой происходила замена находящегося у власти типа. Поэтому всякая революция опиралась на человека до личностного рождения (до тридцати), способного установить новый тип, а практически осуществлялась совсем молодыми людьми, которых легко ввести в любую сплоченность, отличную от той, которая властвовала в обществе в момент их душевного рождения.

Немудрено, что Толстому-проповеднику, несмотря на весь его авторитет и духовную энергию, не удалось сдвинуть ни одну из сплоченностей «типа» его времени; на проповедь его ринулись по большей части юноши и девушки, которые, повзрослев к началу 90-х годов, отрекались от него. Но в эти годы Толстой уже переложил дело установления Царства Божия на земле с плеч Ионы — на процесс возрастания духа в Истории.

Существование определяющей всю общественную жизнь инертной массы, и в том числе наличие установившихся типов в обществе, отнюдь не зло, по Толстому. Консерватизм правящих людскими массами «типов» и сама «сплоченность» инертной массы для семидесятилетнего Толстого уже не то, что надобно разрушить, а полезное явление, с которым надо считаться. Наибольшее зло — это стремление насильственным путем разрушить существующий тип сплоченности, так как от такого «перекувыркивания телеги» может выйти только крушение, в результате которого произойдет все, что угодно, но не духовный рост членов общества. Вполне своевременная и тогда и сегодня мысль. Консерватизм — необходимое условие для устойчивого равновесия и правильного хода общества в истории. Косность масс, управляемых уклонившимися от личностного рождения людьми, только кажется главным злом, на самом деле она служит той же цели, что и балласт корабля. «Не будь балласта, судно не сидело бы в воде и изменяло бы свое направление при малейшем изменении условий. Балласт этот, несмотря на то, что он кажется излишним и даже задерживающим ход судна, есть необходимое условие движения его». Этим соображением и определяется в 90-х годах вся толстовская стратегия установления на земле Царства Божия.

К концу третьего десятилетия жизни мужчина должен на Пути подходить к личностному рождению. Одни, малая часть, проходят его и продолжают прямой, обходный или тупиковый, но свой путь. Другие, тоже не большая часть, находят свой характерный тип и включаются в него, независимо от того, какой вес и значение он имеет в обществе;

таковы все сектанты (религиозные или светские), которые таким образом находят себя. Третьи же, уклоняясь от личностного рождения, не чувствуют особой приверженности к тому или иному типу и образу установления и принимают тот, который навязывается властвующим типом и принадлежность к которому сулит наибольшие выгоды; это люди, продающие свою совесть, то есть совершающие в момент личностного рождения лучшую и всегда выгодную сделку в жизни (по одному этому незачем хотя бы спешить с ней). Но и таких людей не так уж много. Большинство тоже принадлежит к этому последнему, третьему типу, но предпочитает сцепляться с наиболее широко распространенным типом («как все»), который, в общем случае не есть тип властвующих и может быть вполне равнодушен к делам власти. Эти-то люди и составляют тот балласт общества, с мнением которого не может не считаться любая власть и состояние которого определяет лицо общества.

В отличие от многих других его современников, Толстой с конца 80-х годов ждал преображения человечества не от обязательного личностного рождения всех и каждого и не от духовного воскресения всех Провидением, а от изменения духовного самосознания этого «балласта».

«Переход людей от одного устройства жизни к другому совершается не постоянно, так, как пересыпается песок в песочных часах: песчинка за песчинкой от первой и до последней, а скорее так, как вливается вода в опущенный в воду сосуд, который сначала только одной стороной медленно и равномерно впускает в себя воду, а потом от тяжести уже влившейся в него воды вдруг быстро погружается и почти сразу принимает в себя всю ту воду, которую он может вместить».

Это положение Толстой далее поясняет так:

«Всякая новая истина, изменяющая склад человеческой жизни и двигающая вперед человечество, воспринимается сначала только самым малым количеством людей, понимающих ее внутренним путем. Остальные же люди, принявшие по доверию предшествующую истину, ту, на которой основан существующий строй, всегда противятся распространению новой истины.

Но так как, во-первых, люди не стоят на месте, а непрерывно движутся, все более и более познавая истину и приближаясь к ней своею жизнью, и, во-вторых, все они по своему возрасту, воспитанию, породе расположены в постепенной градации от людей, наиболее способных понимать новые открывающиеся истины внутренним путем, до людей, наименее способных к этому, то люди, ближе других стоящие к тем, которые усвоили истину внутренним способом, одни за другими, сначала через длинные промежутки времени, а потом все чаще и чаще переходят на сторону новой истины, и количество людей, признающих новую истину, становится все больше и больше, и истина становится все понятнее и понятнее.

А чем больше людей усваивает новую истину и чем истина понятнее, тем более возбуждается доверие в остальных, на низшей ступени по способности понимания стоящих людях, и тем легче для них становится постигновение ее, и тем большее число усваивает ее. И так идет движение, все убыстряясь и убыстряясь, расширяясь и расширяясь, как ком снега, до тех пор, пока не зарождается при этом согласное с новой истиной общественное мнение и вся остальная масса людей, уже не поодиночке, а вся сразу, под давлением этой силы не переходит на сторону новой истины и не устанавливает сообразный с этой истиной новый склад жизни.

Люди, переходящие на сторону новой, дошедшей до известной степени распространения истины, переходят на ее сторону всегда сразу, массами и подобны тому балласту, которым нагружают всегда сразу для устойчивого равновесия и правильного хода всякое судно» (28, 197—199).

Не надо думать, что процесс этот произойдет эволюционно сам собой: Царство Божие не эволюцией, а усилием берется.

«Часто слышишь рассуждения о том, что все усилия для улучшения жизни, для искоренения зла и установления справедливой жизни — бесполезны, что все это сделается как-то само собой. Люди плыли на веслах, но гребцы доехали и вышли на берег, оставшиеся же в лодке путешественники не берутся за весла, потому что думают, что как прежде двигалась лодка, так она будет двигаться и теперь» («Путь жизни», XX, У:3).

Чтобы вполне оценить эту мысль, надо вспомнить основное положение толстовского учения роста (см. 2.1.7). Жизнь идет по равнодействующей двух перпендикулярных сил: силы течения реки плотской жизни и духовного усилия гребущих поперек этого течения. Лодка общей жизни не опрокидывается потому, что существует «балласт» путешественников, которые располагаются в ней так, чтобы своим положением способствовать тому направлению, по которому идет лодка. Направление же лодке создают гребцы, гребущие поперек течения. Но когда они «выходят на берег» (покидают этот мир), то перед каждым остающимся в лодке встает задача: все более с убылью гребцов пускать лодку по течению, и в соответствии с этим так и менять крен ее, или же самому браться за весла вместо сошедших. Первое легче, и потому большинство всегда будут поддерживать то направление, по которому уже идет лодка. Второе труднее, и потому ему следуют только редкие люди.

Эффективность их труда и ход судна во многом зависят от того, какой крен придает лодке балласт ее, негребущие «путешественники». Кто может понудить их развернуться в ту сторону, куда гребут гребцы? Конечно — только гребцы, то есть, по Толстому, воскресшие, духовные люди. Но не все из них в равной степени способны делать это. Одни сами находятся в мучительном состоянии борьбы и разлада, завершающегося состоянием ужаса за себя и людей, и могут только раскачивать «балласт», но не переориентировать его. Другие, находящиеся на свободном пути жизни, столь далеки, что люди-типы обычно не понимают, что и о чем они говорят. Даже люди, ищущие Царство Божие в себе, вызывают уважение или равнодушие, но могут стать «своим» образом установления для небольшого круга людей, активно выбирающих этот образ.

Перемещение балласта могут произвести люди, духовными усилиями ищущие осуществления Царства Божия на земле, гребцы Царства Божия — его пророки. Этот пророческий дух особенно силен во времена духовного освобождения и составляет главное достоинство и назначение этой поры духовного пути жизни. На толпу наиболее воздействует не проповедь человека воплощения, человека свободного пути жизни, а проповедь людей, находящихся в тяжелом переходном периоде духовного освобождения, т. е. людей, для которых такая проповедь обоснована внутренней потребностью. Пожалуй, этим и объясняется, что до сих пор общее значение имеет лишь то, что Толстой написал в первой половине 80-х годов.

Библейский пророк Иона не был святым человеком и, тем более, послушником Божиим. Но именно его, несовершенного Иону, избрал Господь для проповеди ниневитянам. И погрязшая в злодеяниях Ниневия, от мала до велика, все сто двадцать тысяч, поверили пророчеству гибели, о которой возвестил Иона, и раскаялись. Видно, слова его, человека только идущего от мирской жизни к жизни духовной, были более близки им и более внушительны, чем могли быть слова человека вполне святого. И потому стадия духовного освобождения, годы. юности духовной, есть наиболее активное в отношении общества время, словно предназначенное для проповеди.

До этого момента, то есть до момента духовного рождения человек не пригоден для проповеди, не дозрел до нес, не может не быть лицемерен в ней и не должен выходить с нею к людям. После этого момента, то есть с наступлением времени духовного возмужания, гребец гребет сильнее, но его старания и его работа все менее и менее заметны пассажирам на судне.